Стихи - Владимир Набоков

<1920>

Как было бы легко, как песенно, как дружномои моленья бы неслись,когда бы мы в саду, во храме ночи южнойс тобой нечаянно сошлись.Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах,там серебрится средь полян.Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливыхмедвяный, бархатный туман.И ветерок вдали рождается, и вскоревздыхает жимолость во сне.За кипарисами угадываешь море.Чу! Море молится луне.Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея,и слышишь, и не слышишь ты,и смутный мотылек, жужжа и розовея,считает смутные цветы.

9. 7. 21.

От взгляда, лепета, улыбкив душе глубокой иногдасвет загорается незыбкий,восходит крупная звезда.И жить не стыдно и не больно;мгновенье учишься ценить,и слова одного довольно,чтоб все земное объяснить.

Груневальд, 31. 7. 21.

1

В переулке на скрипке играет слепой.Здравствуй, осень!Пляшут листья, летят золотою толпой.Здравствуй, осень!Медяки из окна покатились, звеня.Славься, осень!Ветер легкими листьями бросил в меня.Славься, осень!

2

Стою я на крыльце. Напротив обитаетценитель древностей; в окошке пастушокточеный выставлен. В лазури тучка тает,как розовый пушок.Гляди, фарфоровый, блестящий человечек:чернеют близ меня два голых деревца,и сколько золотых рассыпанных сердечекна ступенях крыльца.

8 ноября 1921, Кембридж

Я объездил, о Боже, твой мир,оглядел, облизал, — он, положим,горьковат… Помню пыльный Каир:там сапожки я чистил прохожим…Также помню и бойкий Бостон,где плясал на кабацких подмостках…Скучно, Господи! Вижу я сон,белый сон о каких-то березках…

Ах, когда-нибудь райскую вестья примечу в газетке раскрытой,и рванусь и без шапки, как есть,возвращусь я в мой город забытый!Но, увы, приглянувшись к нему,не узнаю… и скорчусь от боли;даже вывесок я не пойму:по-болгарски написано, что ли…

Поброжу по садам, площадям, —большеглазый, в поношенном фраке…"Извините, какой это храм?"И мне встречный ответит: «Исакий».И друзьям он расскажет потом:"Иностранец пристал, все дивился…"Буду новое чуять во всеми томиться, как вчуже томился…

<1921>

Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей.Уж полдень. Рощицы березовой опушкаи солнце мокрое.Задумчиво кукушкасчитает золото, что капает с ветвей,и рада сырости пятнистая лягушка,и тонет в капельке уродик-муравей,и скромно гриб стоит, как толстый человечек,под красным зонтиком, и зыблется вездепод плачущей листвой сеть огненных колечек,а в плачущей траве — серебряной звездеромашки — молится неистово кузнечик,и, по небу скользя, как будто по воде,блистает облако…

<1921>

Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?Голубою весной облака я люблю,райский сахар на блюдце блестящем;и люблю я, как льются под осень дожди,и под пестрыми кленами пеструю слякоть.Есть такие закаты, что хочется плакать,а иному шепнешь: подожди.

Если ветер ты любишь и ветки сырые,Божьи звезды и Божьих зверьков,если видишь при сладостном слове «Россия»только даль и дожди золотые, косыеи в колосьях лазурь васильков, —я тебя полюблю, как люблю я могучий,пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,и мохнатых цветных червяков;

полюблю я тебя оттого, что заметишьвсе пылинки в луче бытия,скажешь солнцу: спасибо, что светишь.Вот вся вера моя.

<1921>

Все загудело, все блеснуло,так стало шумно и светло!В лазури облако блеснуло,как лебединое крыло.И лоснится, и пахнет пряностволов березовых кора,и вся в подснежниках поляна,и роща солнечно-пестра.Вот серые, сырые сучья,вот блестки свернутых листков…

Как спутываются созвучьягремящих птичьих голосов!И, многозвучный, пьяный, вольный,гуляет ветер, сам не свой.И ухает звон колокольныйнад темно-синею рекой!Ах, припади к земле дрожащей,губами крепко припади,к ее взволнованно звенящей,благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,божественно озарена,пусть остановится родная,неизъяснимая весна!

<1921>

Уж погорел лучистый крайлетучей тучки, и, вздыхая,ночь подошла… О, голубая,о, величавая, сияй,сияй мне бесконечно: всюду,где б ни застала ты меня, —у кочевого ли огняиль в гордом городе — я буду,о, звездная, как ныне, радтвоей улыбке непостижной…Я выпрямлюсь и взор недвижныйскрещу с твоим! О, как горят,ночь ясная, твои запястья,да, ослепи, да, опьяни…Я лучшего не знаю счастья!Ночь, ты развертываешь райнад темным миром и, вздыхая,на нас глядишь… О, голубая,о, величавая, сияй!

<1921>

Так вот он, прежний чародей,глядевший вдаль холодным взороми гордый гулом и просторомсвоих волшебных площадей, —теперь же, голодом томимый,теперь же, падший властелин,он умер, скорбен и один…

О город, Пушкиным любимый,как эти годы далеки!Ты пал, замученный, в пустыне…О, город бледный, где же нынетвои туманы, рысаки,и сизокрылые шинели,и разноцветные огни?

Дома скосились, почернели,прохожих мало, и онипри встрече смотрят друг на другаглазами, полными испуга,в какой-то жалобной тоске,и все потухли, исхудали:кто в бабьем выцветшем платке,кто просто в ветхом одеяле,а кто в тулупе, но босой.

Повсюду выросла и сгнилатрава. Средь улицы пустойзияет яма, как могила;в могиле этой — Петербург…Столица нищих молчалива,в ней жизнь угрюма и пуглива,как по ночам мышиный шуркв пустынном доме, где недавносмеялись дети, пел рояльи ясный день кружился плавно —а ныне пыльная печальстоит во мгле бледно-лиловой;

вдовец завесил зеркала,чуть пахнет ладаном в столовой,и, тихо плача, жизнь ушла.Пора мне помнится иная:живое утро, свет, размах.Окошки искрятся в домах,блестит карниз, как меловаячерта на грифельной доске.

Собора купол вдалекемерцает в синем и молочномвесеннем небе. А кругом —числа нет вывескам лубочным:кривая прачка с утюгом,две накрест сложенные трубкисукна малинового, рядсмазных сапог, иль виногради ананас в охряном кубке,или, над лавкой мелочной,рог изобилья полустертый…

О, сколько прелести роднойв их смехе, красочности мертвой,в округлых знаках, букве ять,подобной церковке старинной!Как, на чужбине, в час пустынныйвсе это больно вспоминать!

Брожу в мечтах, где брел когда-то.Моя синеющая теньструится рядом, угловатоперегибаясь. Теплый деньгорит и ясно и неясно.Посередине мостовойседой, в усах, городовойстолбом стоит, и дворник красныйшуршит метлою. Не горя,цветок жемчужный фонаря,закрывшись сонно, повисаетна тонком, выгнутом стебле.

(Он в час вечерний воскреснет,и свет сиреневый во мглежужжит, втекая в шар сетистый,и мошки ластятся к стеклу.)Торчит из будки, на углу,зеленовато-водянистыйюмористический журнал.Три воробья неутомимоклюют навоз. Проходят мимопосыльный с бляхой, генерал,в носочках лунных франт дебелый,худая барышня в очках,другая, в шляпе нежно-белойи с завитками на щеках,чуть отуманенных румянцем;

газетчик, праздный молодец,в галошах мальчик с пегим ранцем,шаров воздушных продавец(знакомы с детства гроздь цветная,передник, ножницы его).Гляжу я, все запоминая,не презирая ничего…

Морская улица. Под аркой,на красной внутренней стенебочком торчат, как гриб на пне,часы большие. Синью жаркой,перед дворцом, на мостовойсияют лужи, и оградав них отразилась. Там, вдоль сада,над обольстительной Невой,в весенний день пройдешь, бывало:дворцы, как призраки, легки,весна гранит околдовала,и риза синяя рекився в мутно-розовых заплатах.

Два смуглых столбика крылатыхза ней, у биржи, различишь.Идет навстречу оборванец:под мышкой клетка, в клетке чиж;повеет Вербой… Влажный глянецна листьях липовых дрожит,со скрипом жмется баржа к барже,по круглым камням дребезжитпролетка старая, — и стар жеубогий ванька, день-деньскойна облучке сидящий криво,как кукла мягкая… Тоскойтуманной, ласковой, стыдливой,тоскою северной весныцветы и звуки смягчены.

Да, были дни, — но беззаконносменила буря тишину.Я помню, город погребенный,твою последнюю весну,когда на площади дворцовой,махая тряпкою пунцовой,вприсядку лихо смерть пошла!Уже зима тускнела, мокла,фиалка первая цвела,но сквозь простреленные стеклацветочных выставок протекиных, болезненных растенийслащавый дух, подобный тениблудницы пьяной, и цветокбумажный, яростный и жалкий,заместо мартовской фиалки,весной искусственной дыша,алел у каждого в петлице.

В своей таинственной темницеНевы крамольная душаочнулась, буйная свободаее окликнула, — но звонмогучий, вольный ледоходаиным был гулом заглушен.Неискупимая година!Слепая жизнь над бездной шла:за ночью ночь, за мглою мгла,за льдиной тающая льдина…Пьянел неистовый народ.

Безумец, каторжник, мечтатель,поклонник радужных свобод,картавый плут, чревовещатель, —сбежались все; и там и тут,на площадях, на перекрестках,перед народом, на подмосткахзахлебывался бритый шут…Не надо, жизнь моя, не надо!К чему их вопли вспоминать?

Есть чудно-грустная отрада:уйти, не слушать, отстранятьдень настоящий, как глухуюзавесу, видеть пред собойне взмах пожаров в ночь лихую,а купол в дымке голубой,да цепь домов веселых, хмурых,оливковых, лимонных, бурых,и кирку, будто паровозв начале улицы, над Мойкой.

О, как стремительно, как бойкокатился поезд, полный грез, —мои сверкающие годы!Крушенье было. Брошен яв иные, чуждые края,гляжу на зори через водысреди волнующейся тьмы…

Таких, как я, немало. Мыблуждаем по миру бессоннои знаем: город погребенныйвоскреснет вновь, все будет в немпрекрасно, радостно и ново, —а только прежнего, родного,мы никогда уж не найдем…

<1921>