Стихи - Владимир Набоков

1943, Кембридж, Масс.

Каким бы полотном

Каким бы полотном батальным ни являласьсоветская сусальнейшая Русь,какой бы жалостью душа ни наполнялась,не поклонюсь, не примирюсьсо всею мерзостью, жестокостью и скукойнемого рабства — нет, о, нет,еще я духом жив, еще не сыт разлукой,увольте, я еще поэт.

1944, Кембридж, Масс.

О правителях

Вы будете (как иногдаговорится)смеяться, вы будете (как ясновидцыговорят) хохотать, господа —но, честное слово,у меня есть приятель,которогопривела бы в волнение мысль поздороватьсяс главою правительства или другого какогопредприятия.

С каких это пор, желал бы я знать,под ложечкоймы стали испытывать вроденежного бульканья, глядя в бинокльна плотного с ежиком в ложе?С каких это порпонятие власти стало равноключевому понятию родины?

Какие-то римляне и мясники,Карл Красивый и Карл Безобразный,совершенно гнилые князьки,толстогрудые немки и разныелюдоеды, любовники, ломовики,Иоанны, Людовики, Ленины,все это сидело, кряхтя на эх и на ых,упираясь локтями в колени,на престолах своих матерых.

Умирает со скуки историк:за Мамаем все тот же Мамай.В самом деле, нельзя же нам с горяпоступить, как чиновный Китай,кучу лишних веков присчитавшийк истории скромной своей,от этого, впрочем, не ставшейни лучше, ни веселей.

Кучера государств зато хорошипри исполнении должности: шибколедяная навстречу летит синева,огневые трещат на ветру рукава…Наблюдатель глядит иностранныйи спереди видит прекрасные очи навыкат,а сзади прекрасную помесь диваннойподушки с чудовищной тыквой.

Но детина в регалиях иливолк в макинтоше,в фуражке с немецким крутым козырьком,охрипший и весь перекошенный,в остановившемся автомобиле —или опять же банкетс кавказским вином —нет.

Покойный мой тезка,писавший стихи и в полоску,и в клетку, на самом восходевсесоюзно-мещанского класса,кабы дожил до полдня,нынче бы рифмы натягивална «монументален»,на «переперчил»и так далее.

1944, Кембридж, Масс.

К Кн. С. М. Качурину

1

Качурин, твой совет я приняли вот уж третий день живув музейной обстановке, в синейгостиной с видом на Неву.Священником американскимтвой бедный друг переодет,и всем долинам дагестанскимя шлю завистливый привет.От холода, от перебоевв подложном паспорте, не сплю:исследователям обоевлилеи и лианы шлю.Но спит, на канапе устроясь,коленки приложив к стенеи завернувшись в плед по пояс,толмач, приставленный ко мне.

2

Когда я в это воскресенье,по истечении почтитридцатилетнего затменья,мог встать и до окна дойти;когда увидел я в туманевесны, и молодого дня,и заглушенных очертанийто, что хранилось у менятак долго, вроде слишком яркойцветной открытки без угла(отрезанного ради марки,которая в углу была);когда все это появилосьтак близко от моей души,она, вздохнув, остановилась,как поезд в полевой тиши.И за город мне захотелось:в истоме юности опятьмечтательно заныло тело,и начал я соображать,как буду я сидеть в вагоне,как я его уговорю,но тут зачмокал он спросоньяи потянулся к словарю.

3

На этом я не успокоюсь,тут объясненье жизни всей,остановившейся, как поездв шершавой тишине полей.Воображаю щебетаньев шестидесяти девятиверстах от города, от зданья,где запинаюсь взаперти,и станцию, и дождь наклонный,на темном видный, и потомзахлест сирени станционной,уж огрубевшей под дождем,и дальше: фартук тарантасныйв дрожащих ручейках, и всеподробности берез, и красныйамбар налево от шоссе.Да, все подробности, Качурин,все бедненькие, каковыкрай сизой тучи, ромб лазурии крап ствола сквозь рябь листвы.Но как я сяду в поезд дачныйв таком пальто, в таких очках(и, в сущности, совсем прозрачный,с романом Сирина в руках)?

4

Мне страшно. Ни столбом ростральным,ни ступенями при луне,ведущими к огням спиральным,ко ртутной и тугой волне,не заслоняется… при встречея, впрочем, все скажу тебео новом, о широкоплечемпровинциале и рабе.Мне хочется домой. Довольно.Качурин, можно мне домой?В пампасы молодости вольной,в техасы, найденные мной.Я спрашиваю, не пора ливернуться к теме тетивы,к чарующему чапаралюиз "Всадника без головы",чтоб в Матагордовом Ущельезаснуть на огненных камняхс лицом, сухим от акварели,с пером вороньим в волосах?

1947, Кембридж, Масс.

Neuralgia intercostalis

О, нет, то не ребра— эта боль, этот ад —это русские струныв старой лире болят.

(во время болезни)

Март-апрель 1950

Был день как день

Был день как день. Дремала память. Длиласьхолодная и скучная весна.Внезапно тень на дне зашевелилась —и поднялась с рыданием со дна.О чем рыдать? Утешить не умею.Но как затопала, как затряслась,как горячо цепляется за шею,в ужасном мраке на руки просясь.

1951, Итака

Неправильные ямбы

В последний раз лиясь листамимежду воздушными перстамии проходя перед грозойот зелени уже настойчивойдо серебристости простой,олива бедная, листваискусства, плещет, и словалелеять бы уже не стоило,если б не зоркие глазаи одобрение бродяги,если б не лилия в овраге,если б не близкая гроза.

1953, Итака

Какое сделал я дурное дело

Какое сделал я дурное дело,и я ли развратитель и злодей.я, заставляющий мечтать мир целыйо бедной девочке моей.О, знаю я, меня боятся люди,и жгут таких, как я, за волшебство,и, как от яда в полом изумруде,мрут от искусства моего.Но как забавно, что в конце абзаца,корректору и веку вопреки,тень русской ветки будет колебатьсяна мраморе моей руки.

27 декабря 1959, Сан-Ремо

С серого севера

С серого северавот пришли эти снимки.Жизнь успела на всепогасить недоимки.Знакомое деревовырастает из дымки.Вот на Лугу шоссе.Дом с колоннами. Оредежь.Отовсюду почтимне к себе до сих пор ещеудалось бы пройти.

Так, бывало, купальщикамна приморском пескеприносится мальчикомкое-что в кулачке.Все, от камушка этогос каймой фиолетовойдо стеклышка матовозеленоватого,он приносит торжественно.Вот это Батово.Вот это Рожествено.

20 декабря 1967, Монтре

Стихотворения, не входившие в прижизненные сборники

Рыцарь

Я в замке. Ночь. Свод сумрачно-дубовый.Вдоль смутных стен портретов смутный ряд.Я не один: в углу — средневековыйсуровый страж, составленный из лат.Он в полутьме, как сон убийцы хмурый,стоял с копьем в закованной руке.

Я расставлял огромные фигурыпри трех свечах на шахматной доске.И вот огонь угрюмый отсвет кинулна рыцаря — и видел, слышал я:он медленно забрало отодвинул,и звякнула стальная чешуя.

Он подошел тяжелою походкой,стуча копьем и латами звеня;сел предо мной и руку поднял четко,и стал играть, не глядя на меня.Взор опустив и трепетом объятый,бессмысленно я пешки выдвигал.

Жемчужные и черные квадратыкрылатый ветр, дохнув, перемешал.Последнею пожертвовал я пешкой,шепнул: «сдаюсь», и победитель мойс какою-то знакомою усмешкой,привстав, ко мне нагнулся над доской…

Очнулся я. Недвижно рыцарь хмурыйстоит в углу с копьем своим в руке,и на местах все тридцать две фигурыпередо мной на шахматной доске.

18. 3. 19.