Стихи - Владимир Набоков

<1922>

Гляди: вон там, на той скале — Пегас!Да, это он, сияющий и бурный!Приветствуй эти горы. День погас,а ночи нет… Приветствуй час пурпурный.Над крутизной огромный белый конь,как лебедь, плещет белыми крылами, —и вот взвился, и в тучи, над скалами,плеснул копыт серебряный огонь.

Ударил в них, прожег одну, другуюи в исступленном пурпуре исчез.Настала ночь. Нет мира, нет небес, —все — только ночь. Приветствуй ночь нагую.Вглядись в нее: копыта след крутойузнай в звезде, упавшей молчаливо.И Млечный Путь плывет над темнотойвоздушною распущенною гривой.

<1922>

Он на трясине был построенсредь бури творческих времен:он вырос — холоден и строен,под вопли нищих похорон.Он сонным грезам предавался,но под гранитною пятойдо срока тайного скрывалсямир целый, — мстительно-живой.Дышал он смертною отравой,весь беззаконных полон сил.

А этот город величавыйглаву так гордо возносил.И оснеженный, в дымке синейоднажды спал он, — недвижим,как что-то в сумрачной трясиневнезапно вздрогнуло под ним.И все кругом затрепетало,и стоглагольный грянул зов:раскрывшись, бездна отдавалазaвopoженныx мертвецов.

И пошатнулся всадник медный,и помрачился свод небес,и раздавался крик победный:"Да здравствует болотный бес".

Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье…Я дивно одинок. Ни звука, ни луча…Ночь за оконницей безмолвна, как изгнанье,черна, как совесть палача.Мой рай уже давно и срублен, и распродан…Я рос таинственно в таинственном краю,но Бог[3] у юного, небрежного народаРоссию выхолил мою.

Рабу стыдливую, поющую про зорисвои дрожащие, увел он в темнотуи в ужасе ее, терзаньях и позорепознал восторга полноту.Он груди вырвал ей, глаза святые выжег,и что ей пользы в том, что в тишь ее равнинпольется ныне смрад от угольных изрыжекЕвропой пущенных машин?

Напрасно ткут они, напрасно жнут и веют,развозят по Руси и сукна, и зерно:она давно мертва, и тленом ветры веют,и все, что пело, сожжено.Он душу в ней убил. Хватил с размаху о полмладенца теплого. Вдавил пятою в грязьживые лепестки и, скорчившись, захлопалв ладоши, мерзостно смеясь.

Он душу в ней убил — все то, что распевало,тянулось к синеве, плясало по лесам,все то, что при луне над водами всплывало,все, что прочувствовал я сам.Все это умерло. Христу ли, Немезидемолиться нам теперь? Дождемся ли чудес?Кто скажет наконец лукавому: изыди?кого послушается бес?

Все это умерло, и все же вдохновеньеволнуется во мне, сгораю, но пою.Родная, мертвая, я чаю воскресеньяи жизнь грядущую твою!

<1922>

Как призрак я иду, и реет в тишинетакая тающая нега, —что словно спишь в раю и чувствуешь во снепорханье ангельского снега.Как поцелуи губ незримых и немых,снежинки на ресницах тают.Иду, и фонари в провалах кружевныхслезами смутными блистают.Ночь легкая, целуй, ночь медленная, лейсладчайший снег зимы Господней, —да светится душа во мраке все белей,и чем белей, тем превосходней.Так, ночью, в вышине воздушной бытия,сквозь некий трепет слепо-нежныйнавстречу призракам встает душа моя,проникшись благодати снежной.

<1922>

С восьми до полночи таюсь я в будке тесной,за книгой, много раз прочитанной, сижуи слышу голос ваш… Я знаю, — вы прелестны,но, спутаться боясь, на вас я не гляжу.Не ведаете вы моих печалей скрытых…Я слышу голос ваш, надтреснутый слегка,и в нем, — да, только в нем, а не в словах избитых,звучат пленительно блаженство и тоска.Все так недалеко, все так недостижимо!Смеетесь, плачете, стучите каблучком,вблизи проходите, и платье, вея мимо,вдруг обдает меня воздушным холодком.А я, — исполненный и страсти и страданья,глазами странствуя по пляшущим строкам, —я кукольной любви притворные признаньябесстрастным шепотом подсказываю вам…

<1922>

Не надо плакать. Видишь, там — звезда,там — над листвою, справа. Ах, не надо,прошу тебя! О чем я начал? Да,— о той звезде над чернотою сада;на ней живут, быть может… что же ты,опять! Смотри же, я совсем спокоен,совсем… Ты слушай дальше: день был зноен,мы шли на холм, где красные цветы…Не то. О чем я говорил? Есть слово:любовь, — глухой глагол: любить… Цветыкакие-то мне помешали. Тыдолжна простить. Ну вот — ты плачешь снова.Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?Не надо помнить, ничего не надо…Вон там — звезда над чернотою сада…Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас?

9. 1. 23.

Я видел смерть твою, но праздною мольбойв час невозможный не обиделголубогрудых птиц, дарованных тобой,поющих в памяти. Я видел.Я видел: ты плыла в серебряном гробу,и над тобою звезды плыли,и стыли на руках, на мертвом легком лбуконцы сырые длинных лилий.Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молванеобычайная перечит?"Да полно, — говорит, — она жива, жива,все так же пляшет и лепечет."Не верю… Мало ли, что люди говорят.Мой Бог и я — мы лучше знаем…Глаза твои, глаза в раю теперь горят:разлучены мы только раем.

10. 1. 23.

Как затаю, что искони кочую,что, с виду радостен и прост,в душе своей невыносимо чуюгромады, гул, кишенье звезд?Я, жадный и дивящийся ребенок,я, скрученный из гулких жил,жемчужных дуг и алых перепонок, —я ведаю, что вечно жил.И за бессонные зоны странствий,на всех звездах, где боль и Бог,в горящем, оглушительном пространствея многое постигнуть мог.И трудно мне свой чудно-бесполезныйогонь сдержать, крыло согнуть,чтоб невзначай дыханьем звездной бездныземного счастья не спугнуть.

13. 1. 23.

Посланный мудрейшим властелиномстрастных мук изведать глубину,тот блажен, кто руки сложит клиноми скользнет, как бронзовый, ко дну.Там, исполнен сумрачного гуда,средь морских свивающихся звезд,зачерпнет он раковину: чудобудет в ней, лоснящийся нарост.И тогда он вынырнет, раздвинувяркими кругами водный лоск,и спокойно улыбнется, вынувиз ноздрей побагровевший воск.Я сошел в свою глухую муку,я на дне. Но снизу, сквозь струи,все же внемлю шелковому звукууносящейся твоей ладьи.

14 января 1923

Знаешь, знаешь, обморочно-пьяноснилось мне, что в пропасти окнавысилась, как череп великана,костяная, круглая луна.Снилось мне, что на кровати, кривовыгнувшись под вздутой простыней,всю подушку заливая гривой,конь лежал атласно-вороной.А вверху — часы стенные, с бледным,бледным человеческим лицом,поводили маятником медным,полосуя сердце мне концом.Сонник мой не знает сна такого,промолчал, притих перед бедойсонник мой с закладкой васильковойна странице, читанной с тобой…

15 января 1923

В каком раю впервые прожурчалиистоки сновиденья моего?Где жили мы, где встретились вначале,мое кочующее волшебство?Неслись века. При Августе, из Римая выслал в Байи голого гонцас мольбой к тебе, но ты неуловимаи сказочной осталась до конца.

И не грустила ты, когда при звонесирийских стрел и рыцарских мечеймне снилось: ты — за пряжей, на балконе,под стражей провансальских тополей.Среди шелков, левреток, виноградаиграла ты, когда я по нагимволнам в неведомое Эльдорадобыл генуэзским гением гоним.

Ты знаешь, калиостровой наукимы оправданьем были: годы шли,вставали за разлуками разлукитоской богов и музыкой земли.И снова в Термидоре одурелом,пока в тюрьме душа тобой цвела,а дверь мою тюремщик метил мелом,ты в Кобленце так весело жила…

И вдоль Невы, всю ночь не спав, раз двестилепажи зарядив и разрядив,я шел, веселый, к Делии — к невесте,все вальсы ей коварные простив.А после, после, став вполоборота,так поднимая руку, чтобы грудьприкрыть локтем, я целился в кого-тои не успел тугой курок пригнуть.

Вставали за разлуками разлуки,и вновь я здесь, и вновь мелькнула ты,и вновь я обречен извечной мукетвоей неуловимой красоты.

16 января 1923