Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Вздыхает. Тянется к часам на запястье и слишком поздно вспоминает, что их с него сняли, как только Фил поступил в больницу. Ему не на что отвлекаться и некуда бежать. По сути, он даже более безобидный чем моющая губка. А если начнет что-то такое говорить, то я просто уйду. Немощный и жалкий, он больше не имеет надо мной власти. Потерял вместе с тем странным чувством, которое я к нему испытывала. Не любовь, а собачья преданность. Он и обращается со мной по инерции — как с псиной.

— Так ты с ней не спал, — решаюсь повторить вопрос.

— Не будь глупышкой, Шери. — Хмурится этот подонок. — Разумеется, у нас было, я увлекающийся человек, творческая личность и не хотел дергать тебя от работы своими плотскими желаниями.

Вот как завернул. Плотские желания. И я даже ему верю, больно правдоподобно звучит мой муж, вот только бедная Нюра совсем не поняла свою роль в этой социальной пирамиде чувств. Она думала, что стоит на самом верху, как муза и мать сына великого писателя. А оказалась просто подставкой под колено и кое-что еще, отвечающее за «плотские желания».

На секунду мне стало жаль эту дурочку. И себя тоже жаль. Мне понадобилось больше десяти лет, чтобы разглядеть Черную душу Белого. Кузнецова отделалась каким-то годом. Так что не понятно, кто из нас двоих дура?

— Римма, не уходи. Глупо ругаться по такому поводу, я люблю тебя, и ты это знаешь.

— Ты любишь только себя, — отмахиваюсь я, — остальных даже не замечаешь.

Смотрю по сторонам, вижу неприметный табурет, на котором недавно сидел Фомичев. Иду к нему и сажусь, чтобы не дай Бог, не свалиться. Стена за спиной больше не кажется мне такой надежной.

— Фил, я ухожу от тебя.

— Не думаю, что ты это сделаешь, — он упрямо качает головой и смотрит на меня так, что хочется отвернуться.

И я отворачиваюсь. Малодушно изучаю окно, и плевать, что ничего кроме серой кромки неба отсюда не разглядишь.

— Римма, сказать тебе, почему ты не уйдешь?

— Не надо, пускай сохранится интрига.

— Ненавижу интриги. Даже в своих книгах их не пишу.

— Зато пишу я.

— Шееери, это низко. — Я слышу, как он подается вперед и на секунду, на короткий как выстрел миг, цепенею, потому что боюсь, что Филипп подойдет ко мне. И только потом, придя в себя, приказываю себе дышать.

— После всего что ты сделал, я могу поступить низко.

— И что же? Забрал из бедной семьи? Выучил? Женился? Вывел в свет? Обучил манерам? Воспитал? Дал работу? Платил, в конце концов? У тебя была самая высокая по региону зарплата, и ты это знаешь. Так что не понимаю причину твоих недовольств.

— Я очень довольна, Белый, — в раздражении шиплю на мужа, — а когда мы разведемся, то стану еще довольней. Фил, я серьезно.

— Нет, моя милая девочка. Ты не бросишь в беде того, кто почти умер. Мне нужна твоя помощь, без тебя я не восстановлюсь, и мы оба это понимаем. Поступить так с инвалидом низко, а ты не такая. Ты чудесная, светлая, чистая фея, которую мне посчастливилось найти.

Я поворачиваюсь обратно к койке. Господи, какая пошлость! Бесталанная гадкая бурда, на которую я раньше велась! На секунду стало за себя стыдно, как иногда бывает стыдно за бабушку, которые ни к месту рассказывала соседям, что я родилась три пятьсот ровно, и какала по три раза на день.

Так там хотя бы возраст и все сопутствующие проблемы. А у меня что? Ранняя деменция? Психические отклонения? Гипноз?!

Филипп продолжает рассказывать о том, какая я на самом деле уникальная и как он никогда бы не смог найти мне замену. А Нюра? Просто глупая ошибка, случившаяся с ним зимой, когда он изнывал от холода и тоски.

Я теряюсь в его словах. Физически чувствую, как Филипп плетет вокруг меня паутину, чтобы я бабочкой прилипла и забилась в ней, не смея улететь. Да, наверное, это все-таки гипноз. И убитая в детстве самооценка.

Встряхиваю головой, смотрю на циферблат часов. У меня, в отличие от Белого, на руке красуются маленькие Seiko, которые показывают три часа дня. Время обедать, а я даже не ужинала.

— Значит, Нюра для тебя ничего не значит? — машинально повторяю слова мужа.

— Разовая связь, о которой нужно забыть.

— Ладно, — я поднимаюсь с места, — о ней забудем. А что с ее ребенком прикажешь делать?

Наверное, я наивная, или меня в детстве уронили головой на кафельный пол, потому что я все еще жду. Раскаяния. Слез. Того, что человек, который испортил мне жизнь возьмет и признает это, попросит прощения, чтобы оставить мне шанс ему в этом отказать. Я идиотка, раз надеюсь на зачатки человечности в этом недочеловеке.

Лицо Белого невозмутимо, и теперь он не только цветом кожи, но эмоциями похож на камень. Даже бровью не ведет!

— Ничего не хочешь сказать? — Ну вот, а я уже срываюсь. Голос дрожит, и губы кривятся от подступающих слез. Мне хочется отвернуться, чтобы Филипп не видел меня такой, но я с мазохистским удовольствием заставляю себя и дальше смотреть на мужа. Мне больно, по-настоящему больно, и я не хочу скрывать это от гада, который эту самую боль мне причинил. — Почему молчишь, Фил? Впервые в жизни тебя подвели слова?

— Думаю, как обнять тебя, дурочка. Я к тебе не могу, ты ко мне не хочешь, — грустно улыбается он.

И эта улыбка выбивает из меня дух, то малое, за что я ещё держалась.

Сейчас он выглядит один в один как тот Филипп, которого я когда-то полюбила. Видеть его таким, то же самое, что встретить давно умершего человека, которого успел похоронить и оплакать.

«Его не существует» — молюсь про себя, — «и никогда не существовала, Римма, ты себе все это выдумала!».

— Ты ведь никогда не хотел детей, — смотрю в пол, в стену, в окно — куда угодно, лишь бы не на него.

— Шери, откуда в тебе это? — Стонет Белый. — Конечно, я хотел ребенка, и очень страдал, зная, что ты никогда не подаришь мне сына.

— И завел его на стороне…

— Глупышка. Ты бы ни за что не согласилась на суррогатное материнство, я ведь тебя знаю, а так… Когда Анна сказала, что беременна, я уже знал, что этот мальчик дан нам с тобой Богом. Это наш с тобой сын.

Поднимаю на мужа красные, воспаленные глаза:

— Ты бредишь?

— Конечно, без тебя мои мысли всегда путаются. Ну же, не плачь, моя хорошая. Я правда