Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

не ожидал, что все так выйдет, думал увезти Анну в Питер, чтобы она никак не могла тебя задеть, обеспечить ей достойный уход, пока она не родит, и потом забрать ребенка нам.

— А мне сказать, что нашел его под дверью?

Белый устало хмурится, и я знаю, почему. Он ненавидит примитивные метафоры и плохой юмор, а это все, на что я сейчас способна.

— Римма, я бы сказал тебе правду, очень мягко и осторожно подвел к тому, что мой обман был необходимостью. Ты хочешь малыша, я мечтаю о нем и чудо случилось, у нас будет свой ребенок. Неужели ты не рада?

— До смерти, — шепчу я. — А что Нюра? Что бы ты сказал ей?

— Тоже правду. — Кивает он. — Ну, какая из Анечки мать, она сама еще ребенок! У нее впереди вся жизнь, и не вина этой бедной девочки, что она в меня влюбилась, а я не смог устоять в минуту слабости. Я спасу ее, тем, что заберу этого кроху. Анна сможет доучиться, не здесь уже, а подальше от нас, разумеется. А мы с тобой станем родителями. Самыми лучшими для самого лучшего малыша. Моим по крови, твоим по сердцу.

Руки дрожат, и это особенно заметно, когда я пытаюсь запахнуть на груди куртку Никиты. Раза с пятого у меня получается это сделать и вдруг становится не так страшно. Плотный деним как броня окружает меня со всех сторон, принося вместе с теплом уверенность, силу и желание бороться. Я поднимаю лицо вверх, и смотрю прямо. На человека, которого предпочла бы не видеть.

Ни-ког-да.

— Не пойму, кто скрывается под этой маской, Фил? Умный манипулятор или тупой урод?

Губы белого вытягиваются в тонкую нить:

— Римма, неужели ты совсем забыла хорошие манеры?

— Все-таки тупой урод, — киваю я. Встаю со своего стула и прячу ладони в безразмерных карманах куртки. Не хочу доставить Филу такое удовольствие — видеть, как меня трясет. — Филипп, мы разводимся, все документы будут готовы, когда ты вернешься из Мюнхена. Делить нам особо нечего, квартиру, в которой мы жили, забрал университет. Кстати, Виноградов сказал, что твой буфет идеально подходит для засола капусты.

Со злорадством отмечаю как побелело лицо мужа, Виноградова тот ненавидел и просто не переживет, что придется отдать любимую квартирку этому пьяному скандалисту. Любуюсь результатом своих слов и добиваю:

— А деньги, которые ты снял на содержание Нюрочки, все-таки придется поделить. Ребенка оставь себе. Твое инвалидное кресло идеально сочетается с послеродовой депрессией Нюры, вечным недосыпом из-за колик и желанием сдохнуть.

Он молча провожает меня взглядом, таким острым, что порезаться можно, но я только ровнее держу спину, да тверже иду прочь. На пороге поворачиваюсь:

— Развлекайся, Шери. Как хочешь и с кем хочешь. Только уже без меня.

Последнее, что я вижу — побелевшее лицо Белого, который мне никогда не простит собственную минуту слабости.

Глава 20

Я выхожу из палаты, не оглядываясь, иду по коридору и почти перехожу на бег, лишь бы поскорее выбраться из чертовой больницы, и больше никогда не возвращаться обратно.

Не зря я ненавижу все это: врачебные халаты, запах хлорки, белые до синевы стены и свет, от которого режет глаза. Само определение больницы предупреждает, что ничего хорошего здесь нет. Только боль. Жаль, что мы больше не говорим «лечебница». Хорошее было слово, правильное.

Я думаю обо всем этом, лишь бы забыть другое.

Например то, как слила в выгребную яму собственную жизнь. Полюбила морального урода Белого, отдала себя его комфорту и удобству. Не нашему, тогда было бы не так обидно. Но я же просто с какого-то хрена принесла себя на алтарь его успеха, его амбиций, ЕГО счастья, полностью наплевав на свое.

А где во всей этой истории я? Осталась на пороге больницы. Этой, или той другой, когда лично убила нашего малыша — не важно.

От усталости крутит кости, от осознания происходящего мутит и тошнит.

— Римма, он тебе что-то сказал? — Слышу обеспокоенный голос Насти, но саму ее не вижу, она спряталась под лестницей внизу и ждет.

Обнимаю подругу и чувствую, как она держит меня, гладит по спине, что-то шепчет на ухо. Вздрагиваю от каждого прикосновения, как дикий котенок дрожит от непривычной ласки, и только спустя минуту замираю, убаюканная ее нежными руками.

— Все хорошо, Риммочка, все будет хорошо.

И от этих слов мне становится еще гаже, потому что теперь я не просто дура, но и предательница, которая врет своей подруге. Человеку, ближе которого у меня никого нет.

— Ну, ты чего ревешь? Хватит влажность разводить, дуй к нам домой, там Тимур ужин накрыл. Будет долма и твой любимый томатный сок.

Настя отстраняется, почти с силой сдирает меня со своего плеча. Я до последнего сопротивляюсь, потому что не хочу стоять вот так — прямо перед подругой — и смотреть в ее глаза.

— Ты не заболела? — Она обеспокоенно прикладывает ладонь к моему лбу. — Да нет, вроде. Но ты какая-то странная. Точно все в порядке? Помимо очевидного звездеца с Белым, разумеется.

Давлю из себя улыбку, потому что не знаю, что еще сказать. Впервые в жизни у меня от Насти есть секрет, и мне от этого очень плохо. Я никогда ничего не скрывала от Савранской и начать свой путь обмана решила с козырей — секса с ее сыном.

Фу, даже произносить такое стремно.

Наверное, мне стоило приехать в Питер еще и потому, чтобы здесь, с большого расстояния увидеть, как мелко я стала мыслить и поступать. Единственное, что нужно сейчас сделать — вернуться обратно в Москву и навсегда разорвать эту связь. Просто секс не совсем прост, и в отношении двоих взрослых участвует не совсем двое. Нас четверо: я, Никита, его мать и мое чувство вины.

Да, самое правильное объясниться с Ником, он умный парень и обязательно поймет, какую глупость мы сделали. А потом вместе решим, нужно ли рассказывать об этом Насте или пускай останется нашим секретом, историей из прошлого, вспоминать которую и смешно и грустно.

— Римма, прием! — Настя щелкает пальцами, пытаясь вывести меня из оцепенения.

— Прости, я так плохо спала, — и снова краснею, вспоминая, почему.

— Ага. Ну, значит, у нас отдохнешь. Дуй сразу на такси, ключи не даю, тебе Томка откроет.

— Конечно, — я порывисто обнимаю Настю и шепчу ей в макушку: — спасибо!

— За что? — Подруга непонимающе хмурит брови.

— За то, что ты такая чудесная!

И все. Ну, правда, что еще сказать? За то,