Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Никита весело хватает меня под мышки и волочет обратно в кровать, пока я пытаюсь пихнуть его в грудь. Куда там, он так силен, что не чувствует моих ударов, а просто смеется. Раскатисто, как Зевс — Бог Грома и Молний. И я смеюсь вместе с ним, гораздо тише, но очень искренне. Слезы брызгают из глаз, и, заметив это, Ник вытирает их пальцами. Руки у него шершавые, в мозолях, но я льну щекой к грубой коже, чтобы еще раз коснуться чего-то живого.

Вот нужное слово! Живой! Он первый живой человек в этом антикварном музее, в котором я и сама стала экспонатом. И я так не хочу его отпускать.

Никита будто считывает мои мысли. Наклоняется и шепчет прямо в губы:

— Не бери в голову, нам просто хорошо вместе. Это только про секс, никаких чувств, никаких обязательств. Наш с тобой секрет, о котором никто не узнает.

— Надолго?

— Не знаю, — он жмет плечами, — пока не встретим кого-нибудь стоящего, тогда просто разойдемся и забудем. А пока, разреши себе веселье.

И я разрешаю. Впиваюсь в его губы поцелуем, который накрывает меня новым, непонятным чувством своей «нужности». Сейчас я нужна Никите, но это не идет ни в какое сравнение с тем, как сильно он нужен мне! Как воздух! Как тепло! Как Жизнь!

Мы жадно ласкаем друг друга. Трогаем, кусаем, облизываем, и почти растворяемся в этом чувстве, выпадаем из реальности, оставив только кусочек себя здесь. И именно этот кусочек первым реагирует на шум в коридоре:

— Римма Григорьевна, это я, Нюра.

Затем звук оплеухи и чей-то грубый голос:

— Молчать, дура. Это и твой дом тоже, так что раздевайся и все.

Глава 17

— Ты ждешь гостей? — Он касается губами мочки уха. — Мне сходить с тобой?

Мотаю головой, и отвечаю так же тихо:

— Не надо, я сама. Ты тут посиди, хорошо? Не нужно, чтобы о твоем присутствии знали.

Никита скатывается с меня, и, закинув ногу на подушку, призывно гладит себя по красному капроновому бедру:

— Ты меня стесняешься, малышка?

Прыскаю от смеха. Чтобы сохранить серьезный вид избегаю смотреть в лучистые, полные чертят глаза. Опускаю взгляд ниже, на пальцы, торчащие из колготок. В этот момент Никита растопыривает их и шевелит, отчего те походят на пухлых гусеничек. Смеюсь чуть громче, старательно закусывая кулак.

Если смех и правда продлевает жизнь, то рядом с Савранским женщина рискует стать бессмертной.

Когда я ухожу, Никита посылает мне воздушный поцелуй. Ну, каков шельмец! И как все это у него получается естественно, без претензий на что-то. Он не играет, он и правда такой. И мне настолько хорошо с ним, что даже присутствие Нюры и ее отца не может испортить настроения.

А то, что любовница мужа приехала с папой, сомнений не вызывает. Они очень похожи внешне, и даже двигаются одинаково. Единственное что их различает, чувство такта, потому что пока Аня топчется в коридоре, не смея пройти дальше, ее папа хозяйничает на кухне.

На моей кухне. В своих ботинках.

— Доброе утро, Аня, вы бы позвонили перед приездом, — поправляю складку тонкого свитера, руки от нервов пляшут и хочется их куда-то деть, чтобы не мешались.

— Я сама не знала, — шепчет глядя в пол. И стоит, в комнату не проходит. Какая правильная девочка. Во всем, что не касается чужих мужей. Невольно бросаю взгляд на тщедушную фигуру, мне кажется, или там уже наметился маленький живот? Нет точно, проступает под платьем. Аня накрывает его рукой, прячет от меня сокровище.

Сглатываю. И отворачиваюсь.

Наверное, Нюра принимает это на свой счет, потому что начинает извиняться:

— У Вас, Римма Григорьевна, открыто было, вы не подумайте, мы бы ломиться в дверь не стали.

— А нам и не надо ломиться, Анна! Эта квартира и твоя тоже!

Смотрю на незнакомого мне мужика. Он выглядит здесь даже больше хозяином, чем я — вытащил стул и расселся, широко расставив ноги. Такие обычно мнят себя господами собственной жизни, а иногда и жизней своих детей. Он недовольно кривит губы, рассматривая меня, а я не могу сдержать улыбку.

Потому что часом ранее именно на этом стуле сидел Никита. Абсолютно голый, если не считать фартука. Знай об этом Кузнецов, уже бы принялся орать, а так ничего, сидит, ногой качает.

— Мы по делу.

— Это я поняла.

— Нюрка моя, — и снова полный ненависти взгляд на дочь, — понесла, значится. Обрюхатил ее ваш блохастый.

Слышу за спиной смиренный вздох. Видимо Анин отец не первый раз проходится по Филиппу, вот только у девушки нет смелости ему ответить. А у меня нет желания, так что пускай муж будет блохастым.

— Скажите, как я могу к вам обращаться?

— Демид Серафимович, — цедит мужик свысока.

— Отлично, тогда для вас я Римма Григорьевна, — по глазам вижу, что этот скорее сдохнет, чем назовет меня по имени отчеству. Каких хороших родственников выбрал себе Фил. — Чем я обязана вашему приезду помимо беременности Анны? Насколько знаю, у нее с моим мужем любовь, да и случилось все по достижению восемнадцати лет. — Тень за спиной активно кивает, мол правда-правда, до восемнадцати ни-ни. — К сожалению, Филипп и не может ответить за содеянное, но когда он придет в себя, и в случае его вменяемости, уверяю, он обязательно свяжется с вами.

Судя по зверскому выражению лица Демида Какойтовича, я неправильно выбрала тон. Или пол при рождении, уверена, будь я мужиком, он бы говорил со мной иначе. Такие всегда боятся ответную силу.

— Откупиться думаешь?

— И в мыслях не было. И зачем? Анна получит деньги на содержание ребенка, все по закону.

— По закону. Слышь, Нюрка, по закону, — он чуть не плюется от возмущения. — А по закону держать мою доченьку в деревянной халупе, когда сама в таких хоромах живешь? Чай не барыня, подвинься, настоящая баба в дом пришла!

Я хмурюсь. Не понимаю, о какой бабе идет речь. Это он о… себе? Потому что поведение у этого Демида не совсем мужское. Видя мое недоумение, тот поясняет с сектантской убежденностью:

— Ты ж никто! Пустоцвет! Приживалка у этого Белого. Мне Нюра все рассказала, так что можешь глазищами своими не блымкать! Он с тобой из жалости не развелся, а так настоящая жена ему дочь моя. И все евошнее имущество теперь ей принадлежит. Нам, то есть.

— По закону мне, — за улыбкой сдерживаю ярость. Никто никогда не говорил со мной так.

— А по божьему закону — наше!

— Пап, не надо, —