Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

книге пророка Исаии вообще говорится о принятии Господом наших немощей и болезней, без всяких ограничений (Ис. 53), о лике Его, обезображенном паче всякого человека, и виде Его паче сынов человеческих (Ис. 52:14). Может быть, это именно и дало библейское основание для изображения Христа у Грюневальда и Гольбейна, которые пошли здесь дальше других живописцев. Они действительно дают впечатление самых ужасных и отвратительпых болезней, обезображивающих паче всякой меры человека.

Но есть ли однако основание в число этих болезней включать даже такие, которые имеют происхождение от греха и порока? Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне. Смердят, гноятся раны мои от безумия моего…Ибо чресла мои полны воспалениями, и нет целого места в плоти моей (Пс. 37:4–6, 8). Что здесь псалмопевцем описывается чертами болезни Иова и связывается при этом с грехами своими и гневом Божиим на них? И однако он молит Господа о помощи и спасении (Пс. 22–23). Но как же может быть дана эта помощь иначе как через принятие его в лоно Господне?

Может казаться дерзновенным и кощунственным, если отсюда делают прямолинейные выводы о теле Господнем, какие сделали в художественном творчестве Грюневальд и Гольбейн. Здесь художественное «удобее молчание»[79]. Но можно ли просто уклониться здесь хотя бы от молчаливого ответа и ограничить принятие болезней человеческих, заранее исключив из них известные разряды? И значит ли это, что они остаются неисцельны и за гранью воскресения, так что страждущие ими будут обречены на вековечное «поругание лядвий», а Иовы остаются на ложе страданий?

Но тогда возникает и дальнейший, ещё более безответный вопрос: если можно всё-таки как-то понять, хотя и не принять, вечное гниение самих согрешивших, то что же сказать о чадах их или чадах чад их, изнемогающих от непосильной ответственности и также гниющих от болезней. Такая мысль недопустима. И если сначала говорилось: отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина (Иер. 31:29), т. е. оправдывалась сила дурной, тяжёлой наследственности, то позднее прямо отвергается эта слепая судьба и утверждается личная ответственность[80]. Но от этого ещё трагичней и непонятней становится наследственная передача болезней и роковая сила наследственности.

Остаётся признать, что нет и не может быть никакой границы для восприятия Христом человеческих болезней и страданий. Однако в то же время вообще должна быть оставлена самая мысль о каком-либо перечислении принятия тех или других болезней, их каталог. Надо просто верить, что Господь принял все болезни, как Болезнь или болезненность всего падшего человеческого естества, без всяких ограничений, и Собой или в Себе его исцелил и искупил.

Но это отнюдь не может значить, что Господь, так сказать, переболел всеми этими болезнями в их эмпирической раздельности, чего, очевидно, и не было и быть не могло в пределах данного времени, да и совершенно не было необходимо. Но Господь воспринял и пережил всю силу всех болезней и страданий в образе Своей Крестной Страсти, таящей её в себе как некий интеграл человеческой болезненности и смертности. В Нём нашла себя всякая болезнь и страдание человека, и этого было достаточно. Не нужно, чтобы Господь самолично испытал все заболевания в отдельности, но нужно, чтобы Сам Он не оставался чужд никакому человеческому страданию, не извне, но изнутри, его воспринимая и разделяя. Все болезни суть одна болезнь падшего Адама, которого пришёл исцелить и спасти Сын Человеческий Крестом Своим.

[Одоление смерти]

Итак, что же есть смерть в свете софиологии? Есть ли она некое онтологическое недоразумение, которого могло бы не быть и даже должно было бы не быть?

И тогда оно может быть просто устранено актом Божественного всемогущества, поправкой в мироздании. Но в таком смысле и сама жертвенная смерть Христова не есть ли только эта поправка? Очевидно, такое её разумение недомысленно и кощунственно. Оно должно быть отвергнуто без обсуждения, как умаляющее Божественное творение, а вместе с ним и Творца. Смерть должна быть понята не отрицательно, как некий минус мироздания, но положительно, как вытекающая из самого его основания.

Её истинным источником является первородный грех, ослабивший и повредивший человечество, источником же греха, определившим самую его возможность, является тварная свобода как высшее благо и ценнейшее достояние человека. Человек не выдержал обладания свободы, которой почтил его Творец, и в падении своём он утратил своё духовное равновесие, сделался рабом своего естества, а это рабство и есть смерть и смертность.

Чтобы спасти Человека от смерти и восстановить его человечность победой над смертью, были возможны два пути: первый, если только можно его считать путём, возможным для Творца, есть упразднение ветхого Адама, преодоление падшего человека через создание нового, перетворение человека. Эта мысль, в сущности, означает некое признание Богом как бы своей неудачи в творении и необходимости его исправления. Но если так, то как же может быть сотворено новое творение? Если оно снова было бы повторено, то где же залог того, что и новый человек окажется достоин этой свободы и снова не совершит греха, причём такое его повторение может иметь место без конца? В таком случае единственный отсюда вывод оказывается таков, что человек вообще недостоин свободы и не способен ею воспользоваться иначе как на путях греха и осатанения, вместо обожения.

Устранение смерти из мира (в качестве мнимой победы над нею) может ещё мыслиться и иначе, не только в качестве действия Божественного всемогущества, являемого в новом творении, или пере-творении человека, но человеческого могущества, общего дела, физически побеждающего смерть. Нельзя не преклониться перед энтузиазмом великого мыслителя, почувствовавшего смерть как главную, средоточную, неустранимую задачу для всего человечества и не допустившего здесь никакой уклончивости мысли. В центре человеческого творчества им была поставлена именно победа над смертью как всеобщее воскрешение. Если быть точным, речь идёт о воскрешении мёртвых тел через собирание и оживление (сперматозоидами?) их распавшихся частиц. Здесь мыслится в известном смысле техническая победа человеческой жалости, родственной любви сынов к отцам. Но при этом отсутствует победа над смертностью в свободе, попрание смертью смерти. Для Фёдорова так и осталась до конца не осознана проблема победы над смертью в свободе, она всегда мыслилась в пределах механически-натуралистического достижения, как «регуляция природы».

Фёдоров негодовал по поводу того, что ему приписывалась (Вл. Соловьёвым) мысль о воскрешении предков в том состоянии, в котором они жили на земле. Он понимал, что такое воскрешение не было бы