Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

Себя им доступным, так сказать, по Воплощению. Немощи и болезни были путём к смерти, которая является как бы их интегралом. Господь принял немощи для того, чтобы их победить в Себе: поправ немощи немощами и смерть смертью.

Отсюда следует заключить, что страдания Христовы, телесные и душевные, в своей совокупности включены были в Его умирание и Крестную Страсть. Они содержали в себе всю полноту человеческих болезней – не количественно, конечно, как некую сумму их (что, очевидно, нелепо), но качественно, как муку всех мук. Это значит, что умирание и смерть всякого человека, как и страдания от всякой болезни, включены в страдания и смерть Христову. И это делает понятным, что каждый человек умирает со Христом, а Христос со-умирает с каждым человеком его болезнью, его страданием. Это есть как бы цена искупления.

[Богомыслие художника]

И когда я возвращаюсь снова к моему личному, жалкому и несчастному состоянию в болезни и умирании, становятся уразумительны те смутные мысли и переживания, которые были мне доступны на ложе несовершившегося моего умирания и после него, даже до настоящего дня. Они говорят мне, что моя болезнь (с операцией включительно) была и болезнью во Христе Его богооставленности, и я мог как бы прислонить своё несчастное, раненое тело к Его страждущему человеческому естеству. То было и есть не кощунство, но откровение. И разве могло бы быть иначе, разве мог бы отделиться от каждого из них Христос вочеловечившийся, соединившийся с нами? Если Он исцелял болящих в Своём земном служении прикосновением, взглядом, словом, то здесь, в смертоносной болезни, ужели Он не касается нашего бренного умирающего тела? И поэтому снова говорим: в больном, умирающем человеческом теле сострадает и соумирает Христос.

Эта мысль, недостаточно осознанная в богословии, иногда открывается интуиции художника. В иконописи Господь во гробе обычно изображается чертами известного условного благообразия, даже и в биении, истязаниях и крестных муках, или же в состоянии посмертного покоя, в тихой победе духа над смертью. Потребность благочестивого созерцания закрывает для глаза раздирающую и для человека непереносимую картину Страстей Христовых, и для молитвенного настроения такую стилизацию можно признать и соответственной. Но, кроме потребностей иконописного изображения, остаётся ещё возможность художественного богомыслия, находящего своё выражение в религиозном искусстве, в котором отпечатлевается это созерцание.

Не притязая исчерпать эту необъятную тему, не можем ещё раз не коснуться в этой связи изображений Христа у Гольбейна и Грюневальда. В обоих изображениях, в каждом по-своему, потрясает израненность и искажённость человеческого образа Христова, «нага и изъязвлена мертвеца» (плач Богоматери), обезображенного паче всякого человека (Ис. 52:14), нет в Нем ни вида, ни величия… не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему (Ис. 53:2).

Здесь в мучительно натуральных анатомических чертах до ранений и болезней изображено человеческое мёртвое тело[78]. Что это? Усилия ли импрессионизма достигнуть наибольшего впечатления, сильнее ударить по нервам, т. е. нечто надуманное? Или же спасительная, хотя и страшная мысль о том, что Он подлинно «взял на Себя наши немощи и понёс наши болезни», во всей её жестокой, беспощадной действительности, от которой мы не можем отвратить лицо своё и отклонить свою мысль, хотя и не всем, вернее лишь немногим, она посильна?

Во всяком случае здесь запечатлено первостепенной важности созерцание, которое по-своему выражено и в наших богослужебных книгах (в особенности в богослужении Страстной седмицы). Здесь оно облекается в художественную форму, которой как бы обессиливается страшная, беспощадная мысль. У обоих художников красота принесена в жертву беспощадной правде и потрясает именно уродливость. Это и есть страшная правда о человеческом умирании… И тому, кому дано было однажды познать со-умирание со Христом, уже невозможно пройти мимо этой правды, свидетельствуемой искусством, и предпочесть ей сентиментально приукрашенные изображения, так же как и иконные схемы в абстрактной условности теологем, но вне антропологических данных. Иконы существуют для богомысленной молитвы, религиозное искусство – для человеческого постижения…

[Икона и картина]

Есть глубокая причина, вследствие которой изображение человеческих страданий Христовых и Его умирания стало преимущественно уделом религиозного искусства, в отличие от иконописи. Дело в том, что иконные изображения Христа имеют предметом Его богочеловечество: через человеческий лик здесь просвечивает Его Божество, а всё человеческое становится символом Богочеловеческого. В этом смысле икона символична. Она имеет своим предметом неизобразимое, трансцендентно-имманентное бытие, которое стремится трансцендировать образ. И сюда принадлежит всё, что относится к славе Христовой, прославленному Его состоянию, к Воскресению и всему, что следует за Воскресением и связано с ним: явление Христа на земле, Вознесение и одесную Отца сидение. Здесь неуместна и даже невозможна картина, а только символ, хотя это есть символ Богочеловечества, т. е. включает в себя и просветлённые Божественным сиянием человеческие черты.

Но подобное же имеет место в иконных изображениях всей земной жизни Спасителя, от Рождества Христова и до Крестной Смерти. С одной стороны, здесь могут быть картины хотя и на евангельские темы, но лишённые задания символического, относящегося к Богочеловечеству Христову. Сознательно ограничивающиеся человеческим образом определённого исторического лица, они могут не иметь отношения к религиозной вере и быть ей даже чужды. С другой стороны, в них может быть и религиозно-символическое задание – явить лик Богочеловека, Воплощение Бога на земле.

Здесь очевидно для натурализма полагается граница, поскольку устраняется самая его задача: все исторические события изображаются как метаисторические или метафизические. Кенозис Воплощения не сокрывает в них сияние Божества. Это же самое применимо и к изображению Страстей Христовых, не в их человеческой богооставленности, в глубине кенозиса, но в их Богочеловечности, в которой светит сияние Божества. Сюда относятся разные виды образов Страстей Христовых, «Положение во гроб», плащаница. Во всех них нет и не может быть того изображения страдания и смерти, которое свойственно религиозной живописи в вышеуказанном смысле или даже просто исторической картине.

Можно сказать, что в том и другом случае самая тема или задание будут различны: в одном преобладает человеческий кенозис, хотя и не лишённый видения и ведения Божества, во втором же покрывало кенозиса является совершенно прозрачным, оно упраздняет те страшные черты человеческого страдания, которые свойственны человеческому умиранию. Поэтому становится совершенно ясно, что первые изображения или вовсе не могут иметь значения иконы (как Гольбейн), или же получают его лишь в связи с другими иконно-символическими изображениями (как в триптихе Грюневальда, где Распятие есть лишь одна из нескольких картин, а другие относятся к Воскресению и прославлению).

[Всякой ли болезни состраждет Христос?]

Вопрос может быть, наконец, поставлен ещё иначе, именно о характере болезней и немощей, подъятых Господом. В