Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

неужто

не говорила, что готово ложе

в подземном царстве? А со мной прощанье,

прощанье на прощанье.

Все смертные, как я, навек уходят.

Я ухожу, чтобы тому, кто муж мой,

ничто внизу лежать не помешало,

и смерть его отсрочена моей.

Как ветер переменчивый на море,

бог отвернулся от ее супруга,

к ней подступил, как подступал он к мертвым,

а на него махнул рукой небрежно,

как будто жизнь продлил ему стократно.

Тот, как во сне, тянулся к ним обоим,

вслед ринулся, чуть не упав при этом,

а бог спокойно с нею шел средь женщин

заплаканных. И вдруг увидел он,

что на него она с улыбкой смотрит,

сияющей, как, может быть, надежда,

почти обет, предчувствие возврата

из глубочайшей смерти в жизнь, к нему,

произрастанье —

на колени пал он,

глаза себе перстами зажимая,

чтоб лишь ее улыбку видеть впредь.

Рождение Венеры

Когда сменилась ясным утром ночь,

робевшая от бури громогласной,

еще раз вырвался у моря крик,

и медленно вернулся в глубину

с небес, где брезжил день в своем начале,

когда вознесся крик и канул к рыбам,

глубь родила.

Забрезжил в пене волн-волос к восходу

стыд стад морских, и с краю плоть ее

в смятеньи, влажно-белая, всплыла

и распустилась, как зеленый лист,

свой нежный разворачивая свиток,

в морскую свежесть простирая тело,

вся вверившись нетронутому ветру.

Колени словно луны ясной ночью,

обласканные облаками бедер;

в скольженьи плавном узких икр-теней

ступни светящиеся напряглись;

глотающие горла, нет, суставы

подвижные.

Уста сосуда тело берегли.

Так нежный плод лежит в младенческих перстах.

В пупке, как в кубке, только сумрак был,

несвойственный сиянью этой жизни.

Чуть видная волна взбегала к паху,

чтобы потом, затрепетав, отхлынуть,

и слышался при этом тихий плеск.

И как лесок березовый в апреле,

без тени солнцем только что пригрет,

срамная отмель млела, не таясь.

Похожи были плечи на весы,

уравновешенные стройным телом,

которое струею водомета

из чаши возносилось, чтобы руки

и волосы струились тут же вниз.

Потом ее лицо приподнялось,

потупившееся в затменьи кратком,

небесную сияющую высь

почтив отвесным склоном ниже губ.

Как стебель, полный сока, и как луч,

вытягивалась шея с непривычки,

и так же руки к берегу тянулись,

уподобляясь шеям лебединым.

И, вызван ранью сумеречной тела,

повеял ветер или первый вздох,

и нежными ветвями вен-деревьев

чуть слышно зашумела кровь, струясь

с журчаньем над глубинами своими.

А ветер креп, и проникал уже

дыханьем сильным он в другие груди,

и переполнил их, как паруса,

недостижимой движимые далью,

и к берегу повлек девичье тело.

Так приплыла богиня.

А за ней

приветливо пролег подросток-берег,

и до полудня злаки и цветы

в тепле переплетались, как в объятьях

там, где она бежала или шла.

Но поднялось в тяжелый час полудня

вторично море; выброшен дельфин,

весь красный, был волной на то же место,

разъят, смят, мертвый.

Розы в сосуде

Ты наблюдал, как схватывались в драке

два мальчика, в одно сцеплялись нечто,

и по земле тогда каталась ярость,

как пчелами облепленный медведь;

ты видел мимов, громоздивших позы,

и лошадей, которые свалились,

взорвавшийся свой потеряли взор,

и челюстями череп выдавался.

Но этого нельзя не позабыть,

когда перед тобой сосуд, где розы,

незабываемое бытие,

и в то же время крайняя наклонность

к небытию, призыв и неприступность,

вот это наше: крайность и для нас.

Произрастание беззвучной жизни,

из пустоты стремленье распуститься,

для распустившейся уже суженье,

почти без очертаний, лишь сохранность,

и редкостная нежность в сокровенном,

лишь самоосвещенье на краю,

когда не это, что мы можем знать?

Не это ли: рожденье чувства там,

где к лепесткам льнут лепестки другие?

А это: лепесток — всего лишь веко,

раскрывшееся, под которым веки,

пусть сомкнутые зреньем потаенным,

чтоб видеть разве только сон десятый,

суть в этом: предстоит пробиться свету

сквозь лепестки, как темноте небесной,

пускай над небом небо, даже если

небес не меньше тысячи, тем ярче

их вспышки в душном хаосе тычинок.

Телодвиженья роз, так мал у них,

у этих жестов, угол отклоненья,

что были бы невидимы, когда бы

не излучались и они в пространство.

Взгляни ты на блаженство белой розы!

Из раковины лиственной сияет

она, как ненаглядная Венера.

Ты видишь, как еще одна краснеет

и клонится к подруге безучастной,

а та предпочитает отстраниться,

как облеклась холодная собой

и как другие обнажиться рады,

избавиться от гнета, от всего,

что стать могло плащом, крылом и маской,

один покров срывая за другим,

как наготу любимому вверяют.

Какие только не бывают розы!

Неужто желтая — не оболочка

плода, который раньше всех набух

оранжево-багряным липким соком?

А эта роза, розовая слишком,

на воздухе открытом безымянна;

горчит она, лиловым отливая.

Вот среди них батистовая вся,

таящая под платьицем рубашку,

чтобы совлечь ей дышащую нежность

и в сумраке лесистом искупаться.

А вот опаловая, как фарфор,

изящнее китайской хрупкой чашки,

в которой пестрых бабочек не счесть, —

а та лишь самое себя таит.

И в каждой лишь она сама таится,

когда в