На распутье - Леонид Корнюшин

…Дня через три лихие люди сидели в харчевне, где толклись увечные, бродяги, — спустили на угощение все, что добыли в Немецкой слободе. Иной скиталец, расчувствовавшись, становился перед Купырем на колени. Но тот не знал тщеславного чувства, журил человека:

— Я те что, али царь? Мы — люди простые, бедных не обижаем, а взять у католиков да у всякой сволочи — за то Бог, я так думаю, грех нам скинет.

— Должон скинуть, — подтвердил Зяблик.

Старый монах, ходивший к валаамовским угодникам, сказал:

— За ваши души пред Богом поставлю свечку, а також помолюсь и впишу рабов во здравие. А поговеть да причаститься святых Господних тайн, сынки, надобно, не то услышите глас осуждения.

Купырь кивнул, соглашаясь:

— Ладно. На энтой седмице сходим в церковь.

Разгром Болотникова дела московитов не поправил. Вспыхивали мятежи, воры отпробовали порядочно крови, вошли в хмельной азарт. Много крови пролилось в Астрахани, — ее взяли царские войска штурмом. Не меньшей измылся братской кровушкой Царицын: зело много перебили, перетопили, перевешали. Страшно стало даже усмирителю воеводе Шереметеву. Все затуманилось в смутной пагубности. С запада ползла униатская зараза, тайно готовилось влезть в бытие московитов коварное иезуитство, католичество, иудейство… На западе вглядывались в туманную восточную русскую даль… В их воображении рисовались сказочные богатства сей земли. Они говорили о своем мессии, но астрологи и мудрецы предрекали, что время их придет еще очень не скоро, но оно все же придет. Как пронырливые и алчные раввины, так и ксендзы готовились к появлению мессии. Великая, окутанная туманами восточная земля не давала им покоя. Русь ждало еще худшее лихолетье.

Часть вторая

Тушинский вор

I

Второй самозванец в самом начале 1607 года, когда еще держалась из последних сил Тула, выжидал в Стародубе{22}; сидел покуда непризнанный, как забеглый пес. Хитрец Мнишек не подавал вести, радные паны, с кем приходилось нюхаться, порядочно обжегшись на Гришке-расстриге, не сулили ничего определенного. Самозванец послал на север надежного Алексея Рукина — говорить там всем, что царь-де Димитрий жив и ныне люто бедствует в Стародубе, а вы, мол, нежитесь на пуховиках. На самозванца порой нападал страх. «Разве Отрепьев был дурак, а что от него осталося? Как бы не изделали то ж со мною!»

Рукин вскорости воротился с пятью боярскими детьми. Окруженные толпой Стародубцев, те вошли на подворье, где сидел самозванец. Битка-Митка, натянув добытую потертую епанчу, шибко напуганный, вышел на крыльцо. Рукин было сунулся к «царской» руке, но самозванец пхнул ему в рожу кулак.

— Мне сей человек неведом!

Рукин поднял коровьи ресницы и спросил, заикаясь, с изумлением:

— Але ты теперь уж не царь Димитрий?

— Какой еще царь? — оскалился тот.

— Да он над нами потешается! — крикнул с натугой мясник в нагольном тулупе. — Его надо убить! Это сатана!

На подворье затрещал тын. Кто-то облютелым голосом вякнул:

— Удавить на вожжах! Захлестывай, ребяты, ему на шею!

Шибко остервенелые, кто посмелее, полезли на крыльцо. «Вона смерть моя!» — Самозванец ухватил палку, быстро соображая, тянуть было нельзя ни минуты. Ожесточенно выкрикнул:

— Ах вы б… дети, на каво лезете? Еще вы меня не знаете: я — государь!

Подействовало магически. Вдруг те самые озверелые люди, которые только что лезли его прикончить, пали как подрубленные на колени, а мужик звероподобный выкрикнул:

— Виноваты, государь, пред тобою! Прости нас, заблудших.

Самозванец выпятил грудь:

— Молите, скалдырники, об моей царской милости.

С этого дня в его кошелек потекли гроши… Во все концы из Стародуба полетели грамоты, — стали скрести людишек на рать. Опять, как и при Отрепьеве, потянулись, хотя и с оглядкою, падкие до наживы польские паны и казаки, давно не пробовавшие в деле свои сабли. Над дружиной начальником самозванец поставил пана Меховецкого — не забыл, кто его окрестил царевичем в тот памятный день в Могилеве.

Не медля больше, жидкое войско двинули под Козельск. Напали глубокой ночью на малый гарнизон и, истребив его, вышли на Карачаевскую дорогу.

Из Тулы пришла худая весть: Шуйский взял крепость.

Лагерь ходил ходуном, смутьянил… Двое телохранителей сидели под царской дверью — не выпускали из рук заряженных мушкетов. На рассвете только с этими двумя литвинами самозванец погнал коня в Путивль, надеясь выждать там время. Но вскоре их догнали.

— Мы из Киевской Украины от князя Рожинского: он тебе самая верная опора. Русские тебя продадут, а поляки вернут тебе корону и славу, так как они самый верный народ на свете!

Тысячный отряд охочей до поживы шляхты вселил некоторую надежду. К самозванцу подъехал шляхтич, обвешанный с головы до пят оружием, в кольчуге и доспехах, весь пропахший дешевыми кабаками. Это был пан Валавский, посланец князя Рожинского. Он придирчиво оглядел «царя Димитрия».

— Князь Рожинский — твой союзник, — сказал Валавский по-польски. — С еще большим отрядом он скоро придет тебе на помощь.

— А чего он медлит? Вы получите от меня то, что вам и не снилось в Польше.

Еще через день — новая рать. Пан Тышкевич, остроносый, важный, сидел на необычайной красоты серебристом аргамаке[34], он не без ехидства уставился на самозванца. Подъехал рослый, с вислыми усами шляхтич-рубака Лисовский, многоизвестный по походам на восток. Самозванец, пробежав глазами по воинству, в восторг не пришел: людишки выглядели не шибко надежными. Адам Вишневецкий, порядочно отощавший, поболтавшись в пучине русских смут, все еще держался воинственно и не терял надежды получить побольше русских земель. Под ним тоже был добрый конь.

— Мое благодарение, панове, — сказал самозванец, приветствуя сановитых шляхтичей. — Вы мне служили допрежь, когда я сгонял пса Бориса, надеюсь, что послужите и ноне!

Самозванец оскалился, изготовясь к отпору, если кто из них напомнит, что он вовсе не похож на царевича Димитрия. Но хитрые паны сделали вид, что видят именно царя Димитрия, чудом ушедшего от рук разъяренных бояр.

— Мы рады тебя видеть, государь, живым и здоровым, — сказал Вишневецкий, подавляя брезгливое чувство.

— Ты все тот же, государь, слава Богу, — заметил пан Тышкевич, сощурив хитрые глаза.

— Да, я тот, и вижу, к моему удовольствию, што и вы, паны, не меняете своего слова. Ну, а што панство и ксендзы? Хочут ли они мне подсоблять?

— Не только панство, но и сам король желает тебе успеха. Следует идти осаждать Брянск, — сказал Лисовский, — есть сведения, что туда тебе придет подмога.

— Поворачиваем на Брянск, — согласился повеселевший самозванец.

Под Брянском к вору подоспело подкрепленье донских казаков — при куренном атамане, пяти есаулах и двух хорунжих.

— Ежели ты поставлен католиками или варшавскими жидами, то я отрублю твою голову и воткну ее на палку на посмех православным казакам. Ты такой же Димитрий, как я турецкий султан, бо Гришку Отрепьева я видал так же, как и тебя. Но то дело твое — будешь расплачиваться своей головою, а наше дело — хорошенько погулять да попить чужой горилки.

Самозванец, глянув со страхом в сверкающие отвагой атаманские глаза, заверил:

— Я такой же крещеный, как и ты, и католиков, а тем паче иудеев не терплю. Тебе, видно, атаман, залепило чем глаза — раз ты мени не признал.

Куренной отъехал к стоявшим поодаль своим есаулам и хорунжим.

— Ну, што он бачит? Шо он за человик? — спросил один из есаулов, не вынимая из угла рта такую же черную люльку: видно, он с нею и родился.

— Казна що! Он, панове добродию, на мой глаз — из Иудина колена!

— Коли так, то такой псюхе моя сабля служить не будет! — заявил решительно один из хорунжих.

— Неужто иудей? — спросил есаул, казак весьма больших размеров, высекая кремнем огонь, чтобы разжечь нарядную люльку. — Вызнаем — повесим как собаку!

15 декабря произошла яростная сшибка за город. Литвинов-Мосальский первым подоспел на выручку Брянску, — его конница ринулась, как в омут, в Десну, в ледяное крошево, и, знать, Бог помог им, выскочили на другой берег все, ни одна пуля не пометила.

Ночью Десна оделась в ледяной покров: самозванец, соединив свои шайки, накинулся на рать воеводы Куракина. Дрались отчаянно, лезли друг на друга по трупам, сходились несколько раз, от утра до заката; ляхи хоронились потихоньку за спинами казаков — лезть в пекло желания не имели. Когда садилось в кровавую муть солнце, на совете за городом самозванец порешил: