На распутье - Леонид Корнюшин

— Игде рожь? Куды упрятал? — насел на него Болотников.

— Всю рожь ратные пожрали, — прохрипел Фуников, — всю сожрали. Сам Бог в свидетели, если вру.

— Брешешь! Не верю. Ишо ему кнута!

Болотников, черней тучи, полез по ступеням наверх.

Шаховской встретился Ивану около подвала.

— Вели его повесить! Я зараз ему сам выпущу кишки.

— Верно! — поддержал подошедший «царевич Петр».

Человек десять мужиков облютело полезли на Шаховского, услышав бешеную ругань, стали стягиваться казаки, пушкари, пехотинцы.

— Ты нам брехал, что вместях с Димитрием бежал с Москвы! Мы тебя в тюрьму посадим, а оттелева не выпустим, коли не явится сюды сын Грозного и не вызволит нас с беды, — сказал рослый пушкарь.

— Не явится — то горе тебе, Шаховской: выдадим тебя Шубнику! — крикнул с угрозою другой.

— Казаки, руби их! — взвизгнул Шаховской, выхватив саблю.

Беззубцев угрозливо оборвал:

— Но-но, атаман! Не шибко подымай голос!

— Вяжи яво! — крикнули сзади.

Шаховского ухватили, тряхнули так, что треснуло под мышками полукафтанье. Он, налившись кровью, размахивал пустыми ножнами.

— Не сметь… Зарублю! Иван, застрели собак!

Болотников угрюмо молчал. Шаховского поволокли в тюрьму.

…Сухое в бездождье, догорало лето, кончался кровавый год. Шаховской, отведав тюрьмы, — его выпустили под честное слово, что приведет, когда отобьют штурм, царя Димитрия, — подзапав от голодухи телом, жаловался Ивану:

— Какое это войско? Стадо дурных баранов!

Болотников, гневливо сломив брови, спросил с подковыркой:

— Захотел обратно в тюрьму?

«Царевич Петр» — Илейка, когда голод стал душить народ, вовсе упал духом:

— Пропали мы!

Только сейчас Иван понял свою оплошность — вводя армию в крепость, не подумал запастись едой. Голод губил, как косою. Сентябрь пришел такой же сухой и жаркий.

…Болотников вошел в ставку, в дом воеводы. К нему был вытребован атаман Иван Мартынов Заруцкий, тот скоро явился при сабле и двух пистолях, в новом кафтане, снятом с дворянина.

— Иван, дело наше плохо, — сказал ему Болотников, — Димитрия все никак нету. Ты должон ехать к нему. Возьмешь письма Илейки и Шаховского, а на словах скажешь ему наш наказ: ежели он, каналья, обманул в том разе и меня, то пущай Мнишки и ихние гетманы ищут кого угодно, хоть рогатого беса, лишь бы он объявил себя царем Димитрием. Пущай хлопочет об войске поляков и литвинов — нам в помощь. За услугу внакладе не останемся: пущай берут в России все, что есть, золото и серебро. Мы им все отдадим — в том не должны сомневаться, лишь бы нам согнать с трону рябого Шубника.

— Без царишки не ворочусь, — пообещал Заруцкий, подкручивая светлый роскошный ус и подмигивая круглым хитрым глазом.

Туда ж, в Польшу, своею рукою Болотников с отчаянием писал: «От границы до Москвы все ваше, придите и возьмите, только избавьте нас от Шуйского». Это был уже отчаянный вопль. Кому ж он веровал? Призраку… «Ах, дубина я! Поверил прощелыге! — корил себя Болотников. — А выходит так: живота не щажу не за царя Димитрия, а открываю шляхте и католикам с иудеями дорогу на Москву».

А слухи к осажденным ползли один поганее другого: пробравшийся в крепость бродяга божился, что объявившийся Димитрий не сын Грозного, а поповский дурень из Северской земли, некто Матха Веревкин, иные баили, что сын Курбского, третьи — Могилевский бездомный учитель Митка, четвертые — какой-то иудей… Болотников стискивал зубы, в бессилии глядел, как все ближе подступала к крепостной стене вода, гнал тяжелые мысли: «Предал выродок! Встрену — удавлю своими руками!» У атамана Хвыленко выпытывал:

— Дознался, кто он? Молчанов али попович Веревкин?

— Бес его знает. Бают, какой-то чернявый, не нашей крови.

Болотников тяжко вздохнул:

— Дурень я, дурень. Кому поверил?!

В стане объявился еще один «государь» — «сынок» Федора Иоанновича, — малый с козьей мордой, весь словно измочаленный, с торчащими клочьями сивых волос на маленькой головке. Он пришептывал Болотникову:

— Ты тольки войди в Кремль — ужо я тя, Ивашка, озолочу… Могу побожиться! Ужо поцарствуем, пограбим! Будешь исть с моей царской золотой посуды. Погоди, добяремся!

Болотников показал ему черный кулак и посулил:

— Умолкни, мозгля! Я таких-то «царевичев» раком до Москвы ставил!

О самозванце по-прежнему не было никаких вестей. В степи бушевали пожары, ждали с ужасом, что огонь перекинется на постройки крепости. В церквах неутомимо служили молебны, давно охрипшие голодные священники в полуночный час читали молитвы, — просили Господнего подсобленья…

XXVIII

Сигизмунд III дал аудиенцию двум важным иудеям, явившимся во дворец от имени высшего совета раввинов.

Король находился в заметном раздражении. Его сын Владислав, хлипкий и жидковатый телом юнец, был тут же, в кабинете у отца.

— Великий король оказал нам такую честь, какую невозможно даже себе представить, — произнес, согнувшись в три погибели, раввин.

— Великий король должен знать, как чтут его иудеи, — кивнул большой головой другой посол, при этом почмокав — в знак душевного расположения — своими толстыми, нашлепистыми губами.

— Было бы бессовестно сказать, что я притесняю иудеев, — заметил Сигизмунд, действительно не мешавший им прибирать к рукам богатства Польши.

— Но этого мало, — сказал раввин, блеснув глазами от прихлынувшего вдохновения.

— Разве мало еще у вас золота? — удивился Сигизмунд.

— То, ваше королевское величество, преувеличено. Но теперь мы хлопочем за всех наших братьев, какие есть на свете: мы хлопочем за Польшу. Вам же будет лучше, если мы вместе с доблестными рыцарями-поляками проникнем в Московию.

— Но ваших в Московии бьют, — заметил король. — Их вешают в самых людных местах.

— Мы готовы, ваше величество, идти на жертвы: да будут счастливы наши потомки, а также ясновельможные паны! — ответил на замечание короля раввин.

— В Московию вы лезете не для того, чтобы добыть славу полякам, — желчно проговорил Сигизмунд. — Вы идете за русским золотом и пушниной. Но поляки не такие дураки, как вы думаете!

— Ваше величество напрасно сомневается в честности нашего древнего народа.

На тонких губах Сигизмунда заиграла саркастическая улыбка, глаза стали прозрачными, как слюда. Хотя Сигизмунд понимал волчью натуру этих людей, но продолжал слушать и у него не было воли выпроводить их вон: сам того не замечая, он подпадал под их влияние; это была какая-то злая магическая сила.

— Я не стану чинить вам препятствий для продвижения в Московию. Грабьте, но знайте меру, — предостерег Сигизмунд.

Раввин опять крестом приложил руки к груди, а его товарищ засопел до неприличия громко.

— Без нас ни одному народу в целом свете Россию не покорить. Католики не сделают того, что можем мы, — произнес важно раввин, откланиваясь, заметив жест короля, указывавший на то, что аудиенция окончена.

XXIX

Тула походила на затопленный остров — вода поднялась по крыши. Мятежники пуще глаза берегли порох, подняв его на крепостные стены, на башни и звонницы. На распутнях, куда не доставала вода, кучами сидели на пожитках доведенные до отчаяния горожане. Иной тут же, на холодной, грязной распутне, испускал дух; в угрюмой тишине казаки кидали в повозки мертвецов, отвозили ко рву, под крепостную стену, сваливая как дрова. Все новые люди, теснясь, лезли на колокольни и высокие крыши, спасаясь от прибывающей воды. Обороняющие крепость, однако, все так же непоколебимо стояли на стенах у бойниц и на башнях и, как только из-за туров и земляных укреплений показывались царские рати, обрушивали на них тучи камней и свинец. Но новый злой ропот пополз меж повстанцев и посадского люда:

— Повязать Ивашку с Шаховским — да выдать их головы Шуйскому!

— Доколева мы будем терпеть пустобрехов?

Болотников пытался уговорить толпу:

— Я имею верные сведения от лазутчиков: через три али четыре дни Димитрий с великим войском выручит нас. Продержимся малость! Вода вот-вот пойдет на избыв, и тады мы вырвемся.

Лицо его, почернелое, с запалыми глазницами, было страшно. Он по нескольку раз на день взлезал на колокольню, оглядывая дальние окрестности, но все дороги лежали пустынными, а если и показывались вдали обозы, то это шли подкрепления Шуйскому. Наносило холодные дожди, дули знобящие осенние ветры, тучи едва не задевали за крепостные стены, рано смеркалось, и в безглазых сумерках делалось еще безотраднее.

— Дело погублено. — Болотников, окоченев на ветру, слез с колокольни и подошел к костру.