На распутье - Леонид Корнюшин

— Я никого не боюсь, кроме вины пред Господом. И потому я реку: несть истины во царях же, и патриархах, и во всем церковном чину, и во всем народе моем. Объяви шестидневный пост. Все мы вызвали гнев Божий, и явился кровоядец и немилостивый разбойник Ивашка Болотников, как кара Господня за наши тяжкие грехи.

Глаза Шуйского, всегда тусклые, распахнулись, из глубин возник гнев: «Как этот поп смеет ругать царей?!» Но ухватистым умом Василий Иванович сообразил, что видения протопопа — Божие послание ему в помощь, и потому шестидневный пост может очистить и призвать к битве с кровоядцем Ивашкой. Рябины Шуйского запунцовели, — он даже не счел нужным выговорить Терентию за вольные слова.

Гермоген, вызванный к царю, подтвердил:

— Господь велит очиститься! Земля, государь, погрязла в сатанинстве.

Чуть ли не седмицу звонили колокола, Москва окуталась синим ладанным дымом, люди поспешали в церкви, истово молились, просили Господа не погубить святую веру и не дать погибнуть в пучине разбоя и смут. И во все дни Терентий неотступно следовал за царем. Шуйский, дочитав молитву, поднял голову. Глаза старца сверкали, не суля Шуйскому ничего доброго.

— Молишься о прощении грехов, а сам же своей лживостью их чинишь! Воры оседлали дорогу меж Москвой и Новоградом, а ты разослал грамоты по городам о победах над Болотниковым, а воров евонных ты не побил — и про то люди ведают, и оттого веры тебе нету, и Бог откачнулся от тебя!

Протопоп удалился, а Шуйский, поджав гневно губы, движимый злобою, резко поднялся с царского места и при расступившейся челяди покинул собор. А немного погодя, как кончилась служба, двое стрельцов, подхватив под руки Терентия, вывели его из собора, впихнули в драную кибитку, и та, дергаясь по булыжнику, покатила прочь из Кремля.

…Гермоген, суровый и воинственный, стоял перед царем.

— Сие твое действие — богопротивное, и ты сам роешь себе могилу. Вороти отца Терентия!

— Ни в коем разе.

— Мне только остается скорбеть о тебе, государь. — И, стуча посохом, патриарх покинул царские покои.

XXIII

Минуло лето, и стояла зима, коротко земное счастье людей, все уходит в вечность невозвратно…

14 февраля забитая снегом каптана въехала в ворота Троице-Сергиева монастыря. Угасал короткий зимний день. Слегка пуржило. Звонили к вечерне. Сазаньи глаза Иова{20} общупывали толпившихся на церковной паперти людишек: «Был бы я тут — так бы не сумятились. Стадо беспризорно!» Для бывшего патриарха Иова была приготовлена теплая светелка, — тихо мерцали лампадки, хорошо пахли вымытые с полынком полы и лавки.

Иов, изрядно перемерзши за дорогу, подсел к печи с тарелью на коленях. «Позвали… стало быть, не могут обойтись без меня!» Преданный ему архиерей Евласий, тощий и длинный, как оглобля, рассказывал:

— Вор, другой самозванец, собирает рать. Ему отдался в услужение холоп князя Телятевского Ивашка Болотников. Вся Северская Украина зело мятежная. Из казаков прет дурная сила. С ними нету никакого сладу.

— Подлое дело бояр! — вымолвил Иов, отдавая ему пустую тарель.

На двор скоро вкатила огромная голубая каптана, плотно окруженная рындами[29], из нее тяжело вылезли царь Василий Шуйский и сурово насупленный патриарх Гермоген — они вошли в горницу.

Шуйский склонил голову пред патриархом Иовом; у того от разлитого самодовольства сделались оловянными глаза.

— Сбирайте, ваши святества, собор. Зачитайте грамоты. Надо спасать Русь от посланного католиками сатаны-еретика. Сразу ж посля собора благословите государево дело.

16 февраля оповестили всех жителей столицы: чтобы все торговые и посадские люди, мастеровые и служивые явились 20 февраля в Кремль в Успенский собор. Не удивился многомудрый патриарх Гермоген, когда после молебна явно подученный торговый человек слезно возопил, обратясь к Иову:

— О владыко! Прости нас, заблудших овец, принявших на государство Московское вора Отрепьева…

— Слышу, слышу ваш глас, и душа моя, чада мои, развергается — но на то была воля Божия! — отозвался Иов.

Василий Анохин, с трудом влезший в церковь, с ужасом видел восторг толпы, простившей великий грех и бывшему патриарху Иову, и царю Шуйскому, так и не сказавшим правды о гибели царевича Димитрия.

Царь Василий поддался всеобщему ликованию и в горячем порыве вместе со всеми опустился на колени.

— Прости нас, Господи, чад своих неразумных! — шептал он, забыв обо всем.

Архидиакон Успенского собора громоподобным, зычным голосом протрубил:

— Во всем виноваты, святой отец! Прости нас по щедрости свого сердца, дай благословение, да примем в душах своих радость великую!

Опять склонились к ногам Иова, — тот только отирал мокрое от слез бронзовое сморщенное лицо, бормотал в умилении:

— Даю вам, чады милые, благословение.

После окончания торжественного молебна Василий Анохин в смятенных чувствах вышел на кремлевский двор, не зная, то ли очистился вместе со всеми, то ли взял на душу новый грех, умилившись ложным счастьем чествования старца.

Ночью на Соборной площади стояли сторожа.

— …Макар, а Макар?! — сказал один из сторожей Архангельского собора, закутавшись с головы до пят в бараний тулуп.

— Чего тебе? — ответил его товарищ весьма широкий в плечах, одетый поплоше и оттого порядочно озябший.

В просветах колоколен сыпал снег, и на площади, как и во всем Кремле, было глухо и стыло.

— Ай не чуешь, чо деетца в Успенском? Послухай-ка!

Макар высвободил уши из-под надвинутой облезлой кучмы[30].

Теперь он явственно услыхал высокие, надрывные голоса и какой-то русалочий хохот, но все покрывало долгое рыдание…

— С нами крестная сила! — осенил себя знамением Макар, от изумления выкатив глаза.

В это время собор озарился будто светом молнии, и до них долетел голос, как бы читавший заупокойную молитву.

— Спаси и помилуй! — выговорил сторож в бараньем тулупе, крестя грудь. — Али позвать архидиакона?

— Не след. То дело Божие… — ответил Макар не сразу.

— Стало быть, знамение?

— Не иначе как к большой крови.

…Иов порастратил остаток сил на то рвение, какое он проявил на общей молитве в Успенском, так что, когда его под руки впихнули в ту же соболиную каптану и она покатила обратно, старец был едва жив. И, к изумлению монаха-слуги, он все просил еды посмачнее, Слуга так и сидел с раскрытой кожаной торбой, вынимая оттуда пироги с луком, с рыбой, жаренные в сметане потроха, холодную уху стерляжью. Но меркли, меркли маленькие глаза Иова, тряслась паралично голова, медное лицо будто присыпали пеплом, и на середине пути до Старицы бывший духовный пастырь стал умолять монаха отогнать от него злых духов:

— Бери посох… палку. Вон, богопротивные! Бей их, жги!..

Слуга, порядком намаявшись, взмолился:

— Соснул бы, твое священство!

— Что, аспиды, не обошлися без меня? — На тонких губах старца играла ухмылка. — Был бы я на патриаршем престоле — не плакали б вы ныне. Тады аспида Ивашку Господь бы не попустил.

Иов задремал, но версты через две, когда гуще понесла и завыла метель, он вскинулся с ужасом в глазах, стал дергаться, отмахиваться, бредить.

Показались тыны и маковки церквей Старицы. Когда запотелые кони въехали в монастырские дубовые ворота, Иов стал обирать себя руками и, всхлипнув, тихо покинул мир…

XXIV

Десять бояр самовольно, без почтительных поклонов вошли в государевы покои, придвинулись к царю. Шуйский, взмокший от прошибшей испарины, гневно глядел на них. Веселый солнечный луч, скользнувший по лицам бояр, не смягчил разлада, царящего в палате. У Шуйского находился в то время князь Мстиславский. Наступая на полы горностаевой шубы, Шуйский с царским посохом в руках стал перед боярами.

— Чего явилися? Я не звал вас!

Шуйский остановился перед князем Засекиным, тот дерзко, задрав куцую бороду, глядел не мигаючи на царя.

— Я тебе, Василий Иваныч, измены не делал, но ты не обольщайся. Покуда не поздно, сойди с трона.

— А не вы ли, продажные, на него посадили меня? — Голос Шуйского сошел на хрип.

Вперед выступил рязанец Захар Ляпунов, крепкий и круглый, собранный по-походному, при сабле и двух пистолях за поясом в кожаных чехлах.

— Ты, княже, не забывай. Без нас тебе погибель.

Дмитрий, брат царя, выхватил из ножен взвизгнувшую, сверкнувшую голубым огнем саблю.

— Я тебе, Ляпунов, за такие речи срублю голову! Волю взяли, холопы!

— Ты, Дмитрий, не выпячивайся, — сказал Мстиславский, потряхивая белесым хохлом, — тут есть, чай, сановитее тебя!