На распутье - Леонид Корнюшин

…Две ночи и два дня, не передыхая, по указанию Болотникова возводили острог. Забивали дубовые сваи, надолбы, насыпали вал. Болотников сам таскал бревна и долбил ломом, выворачивая мерзлые глыбы, — дело было ему свычное, подбадривал:

— Попотей, попотей, ребятушки! Без острога нам царских воевод не сдюжить. Возводить укрепленья вкруг всей деревни. Не пожалеем сил, да поторопимся. Ох, ребятушки, поторопимся! Михайло Скопин — это не браты Шубника, те дрянь, лодыри, дураки да бабники. Я б ему в ножки-то поклонился, учиться бы к нему пошел. Да нельзя иттить: мы стоим друг супрочь друга.

С другого конца деревни поспешал на белом коне всадник. То был казацкий атаман Юшка Беззубцев в распоротом пикою сапоге и в шапке польского гусара. Атаман был тучен и силен, с лица его, украшенного черно-смоляными густыми усами, не сходило выражение удали. Около Болотникова он осадил коня.

— Куды ставить казаков, Иван?

— Веди в Заборье и строй тын. Поспеши! У тебя, чай, саней хватит для такого дела? Свяжете в три ряда сани да обольете водой — вот те и острог.

Третью ночь после битвы Ивашка не смыкал глаз, не снимал сапог. Сидели в землянке. Стихли наконец пушки, над острогом взошла луна; Болотников, босой, тряс рубаху над разложенным посередине землянки огнем.

— Вошка-то завелась непроста — породиста, — невесело пошутил.

Пораненный атаман Юшка Беззубцев привез тяжелую весть: казаков, державших Заборье, какие остались живыми, взяли в плен, а он, Беззубцев, отбившись, сумел вырваться из кольца.

— Теперь и вовсе худо, — выговорил мрачно Болотников, узнав, сколько уцелело народу в рати. — Десять тыщ. Да ишо сотни две обозных.

И это все, что осталось от шестидесяти тысяч!

Нехорошо, слюдянисто блестели в свете огня зрачки глаз Болотникова.

XVIII

Патриарх вошел в палату к Шуйскому. Мария Буйносова-Ростовская, находившаяся тут же в палате, сильно напуганная, посетовала Гермогену:

— Твои грамоты, владыко, посланы впустую.

— Тут дело не женское, — приструнил ее патриарх.

Буйносова-Ростовская дрожащим от страха голосом проговорила:

— Не седне-завтра воры ворвутся в Кремль. Они сильничают боярских и княжеских жен.

— Все погрязли во блуде. Всех предам анафеме! Ни в ком нету благочестия.

— Я-то чем виноватая?

— Мария, выйди, нам с владыкой говорить надо, — сказал мягко Шуйский.

Гермоген орлиным, суровым, чуть скошенным глазом следил за ним.

— Подчинился бабьим прихотям! Искусил, видно, бес тебя, государь. Как можно было решиться на этакую богопротивную мерзость — обрить бороду?! Тебе это дорого станет! В государстве было от древности, по-крепкому, старозаветному, а ты сам, великий князь и царь Московский, оказался во блуде. Греховная тьма одолела!

— Погоди, владыко, теперь не время, — слабо возразил Шуйский, — хотя укор твой справедлив.

— Дела худы, — тяжело вздохнул патриарх, — города откладываются под самозванца. Ржев, Зубцов, Погорелое Городище, Старица поддались ворам. Под ним же — Медынь, Руза, Верея, Серпейск, Звенигород. Моя вторая грамота положение не выправила. Города устрашаются грабежами и убийствами. Многие держатся шатко. Известно, что богоотступники, разбойники, и злые душегубцы, и сквернители приходили ко граду Твери.

— Святой отец, мне не по силам… — выговорил в тишине Шуйский.

— Неси крест зело достойно. Не гневи Господа, — тихо, но строго ответил патриарх. — За что погибло в мятеже смуты семя Годуново?

— За казни, за истребление родов, за Димитрия! И поделом! — поднял глаза на патриарха Шуйский.

— Но коли так, зачем ты повелел из Варсонофьевского монастыря переносить мощи Бориса. А сам, обнажив голову, шел за его гробом!

— Но гробы, святой отец, сраму не имут.

— Сраму имут живущие, то правда, — кивнул Гермоген, — но люди рассудили, что на тебе та же вина, что и на Годунове. Ты заявлял, что будешь править землей не один, но в согласии с боярством и земством. И если бы ты исполнил то, что обещал, не было бы сейчас того, что есть. Не было бы нового вора и новой смуты. Но ты избрал путь Годунова. Ты на другой же день возвел гонения на врагов своих, переступив христианскую заповедь. И Господь удалился от тебя, ты остался один… Я буду стоять за тебя, и да поможет Господь уберечь Россию от подлых вер, от иудейства, от инородцев!

— Я надеюсь на племянника Михайлу! — сказал, крестясь, Шуйский.

— Темно… и скудно… — Гермоген, не договорив, осенив крестом царя, удалился из палаты.

Было и правда зело скудно и темно. Цена за четверть хлеба возвысилась до неслыханной величины — до девяти рублей! Теперь рожь правительство Шуйского продавало за сто денег за четверть, овес — за пятьдесят, ячмень — за восемьдесят. Цены перекрыли цены в лютый голод при Борисе{19}. Все катилось в пропасть, и, как выбраться оттуда, никто не ведал…

Боярская крамола не давала Шуйскому как следует оглядеться… А надо было поправить отношения с германским императором и с датским, с английскими королями. На совет ближних бояр — заключать союз со шведским королем Карлом IX, дабы обезопасить страну от коварного Сигизмунда, — Шуйский говорил:

— Бог даст — обойдется без войны с поляками. Станем нюхаться с Карлусом — войны с Сигизмундом не миновать.

И на Москве говорили: «Царь Василий с умом, кабы не лгал».

Знал Василий — тайные недруги его плетут против него заговоры. Утром, когда он шел к обедне, с Красной площади донесся гул. Шуйский послал узнать: что происходит? Дьяк воротился — чернь действительно кинулась грабить дома знатных бояр и иноземцев, помеченные по его-де царскому указу мелом. Шуйский, багровый, подступил к окружавшим его думным людям.

— Вижу ваш умысел: ежели я вам не угоден — я оставляю престол. Будьте спокойны — противиться не буду. — Шуйский отдал свой царский посох, снял шапку и продолжал: — Ищите себе другого царя! — По рябым, рыхлым щекам его потекли слезы; сейчас он ими оборонялся и чуть было не просчитался. Опять его слуха коснулось:

— Нешто царь? Баба рябая…

Шуйский будто получил удар в грудь и испугался, как бы его выходку не приняли всерьез. Он опять взял посох, надел шапку и властно повел глазами:

— Кормлю вас, дармоеды, пою, а чем платите? Если вы меня признаете царем, то я требую казни виновным!

В этот миг он стоял державным царем, и властность его заставила многих затрепетать.

— Мы, государь, целовали крест повиноваться тебе и не изменим, наказывай виновных как знаешь.

— Гибель крамольникам! — наддали сзади.

— Передайте мой указ, — изрек Шуйский. — Всем разойтись. Схватить зачинщиков!

И тогда в соборе кто-то с восхищением сказал:

— Разве ж не царь!

— Хорош царь: в часец двумя ликами обернулся.

XIX

Дела складывались худей худого. Лицо Болотникова окаменело. Битва под Котлами сломала главный хребет его войску — тут он не обманывался. Прислушиваясь к стихающему гулу пушек, Иван спросил атамана Белобородько:

— Какие наши потери?

— Видать — тыщ десять.

— Вместе с убитыми?

— Может, и боле того.

— Яснее ясного, что битву мы проиграли.

Весь в ошметках грязи, с черным, земляного цвета лицом, Болотников яростно выговорил:

— Ну, из острога оне нас не выбьют!

«Пленных воров бить и топить!» — кровавый клич этот, брошенный Шуйским, исполняли старательно. Выискивали, кто где прятался, тянули на площади; пленных, поставив рядами, до смерти забивали палками, иных кололи пиками, «аки свиней закалающе», иных живьем топили, сажали на колья. Текла кровушка… Не было видно неба от туч воронья — сытный им был ныне на Руси прокорм! Река Яуза пухла от трупов, изъеденных рыбами и раками, кругом столицы разносилось зловоние.

«Тех в Новегороде в Волхов потопили, бьючи палицами». Воронье слеталось на тела; в кровавом ореоле висло во мгле солнце.

…На четвертый день раскаленными ядрами воеводам удалось зажечь острог, вскинулся великий пожарище, и Болотников, сильно опасаясь, велел выводить войско на Серпуховскую дорогу. Другие сутки бесилась вьюга, немало людей оставили коченеть в сугробах. В Серпухове до смерти перепуганные людишки взроптали: шутка ли прокормить такую прорву! Хоть бы самим не подохнуть. Попы залезли на колокольни: поближе к Богу — подальше от греха.

Болотников пытался вразумить горожан:

— Хочете благодати Шуйского? Так он вас обдерет до костей со своими боярами! Али не знаете, какие нонче цены на хлеб? Скоро всех переморит гладом — помяните мое слово.