На распутье - Леонид Корнюшин

Болотников взглянул на одного из атаманов: тот, расстегнув кафтан, оглядывал Ивана. Что-то злое, скрытное было в этом взгляде.

— Твое имя? — спросил строго Болотников.

— Заруцкий Иван.

— Откуля родом?

— С Дону.

— Чево алчешь ты? — допытывался Иван.

— Все мое имущество, воевода, — последнее слово Заруцкий выговорил с усмешкой, — одна сабля. — Он поцеловал рукоять.

— Хошь послужить Димитрию? — Что-то настораживало Ивана в этом атамане.

— Аль не все мы ему служим? — спросил шляхтич Кохановский, бывший елецкий воевода, весьма внушительного вида, с закрученными кверху усами.

— Поглядим в деле, — сказал сурово Болотников.

— Дело покажет, — подтвердил атаман Аничкин, невзрачного вида, с добрым рябоватым лицом, — его ценил Иван.

Лаврентий Кологривов, тяжеловес, под которым потрескивала лавка, густо обросший кудрявыми, с прорыжью, волосами, повернулся к Кохановскому:

— Услышу ишо раз, как поносишь мужиков, — не жди от меня добра!

Федор Берсень, казак литой, с маленькой бородкой, тоже набросился на Кохановского:

— Ты со Львом Сапегой шел к нам. Ты, Самойла, зело хитер. Мы ишо не знаем, что ты хошь?

— А с нами хитрить негоже. У нас вострые сабли, — сказал Беззубцев.

— Вострые, — подтвердил Белобородько, — и казаки не любят, чтобы их водили за нос. Мы нагоним такого духу, что станет тошно самому черту!

— Что, господа атаманы, аль вам неохота погулять? — спросил Кохановский, стараясь скрыть испуг. — Какой казак, который не грабит?

— Ты, пан Кохановский, говори, да, однако ж, знай меру! — царапнул его сощуренным глазом Белобородько.

Заруцкий коротко рассмеялся, но смолчал. Болотников, испив из походной фляги горилки, тихонько, сквозь зубы, тянул какой-то галерный напев. Замолчав, проговорил мрачно, раздумчиво:

— Предадите вы меня. Не верю я вам. Сволочи вы все!

— Брось, Иван, мы идем за одно дело, — успокоил его Берсень.

Болотников не ответил ему, думая: «Заруцкий с Прокопием Ляпуновым хочут власти. Я дело зачал, а власть себе прикарманят они. Ну, за мною вам, ребятки, не угнаться. Власти-то я вам не отдам!»

Весь в грязи, настороженный и мрачный, вошел Прокопий Ляпунов. Чувствовалось — собирается гроза, — тут Болотников не ошибся.

— Ты велел валять под телегами знатных барышень и княгинь? — тихо спросил Ляпунов.

— А тебе жалко? — спросил угрюмо Болотников. — Я повелел брать их сабе в женки. Пущай спытают счастье.

— Что ж об нашем войске будут говорить? — Слова атамана в спертой тишине ложились как тяжелые камни. — И так молва скверная… Будто ведем мы за собой католическую шляхту и алчных варшавских и виленских жидов.

— Я — главный царский воевода, мне и решать, — жестко проговорил Болотников, — а вы — у меня в подчинении.

Прокопий, опершись руками о стол, с тонкой, жалящей насмешкой спросил:

— А кто тебе, интересно знать, дал такой чин?

— Государь Димитрий.

— А где он, этот «государь Димитрий»? Его нет нигде, — бросил в раскаленной тишине Пашков.

— Я царя Димитрия видел как вас, и я сполняю ево волю, веду войско, чтобы взять Москву.

— Пошто ты выше нас? — вздернул плечи Прокопий. — Мы, вона, Рязанскую землю подняли с Сумбуловым и Пашковым без твоего указа.

В дверь просунул физиономию тысяцкий, спросил:

— Твоя милость, ребята притащили боярских женок и дочек. Чево с ними делать?

— А ты не знаешь — чего? Али стар стал? Пущай ребята оженятся, коли есть охота.

Пашков промолчал, отвернувшись, пристально глядел на дотлевающие головешки. Меж ними заметнее обозначилась трещина…

XIV

А на воле тешилось их войско.

— Гуляем, братки! Теперь Шубнику — хана! — сказал Зяблик.

— Не накликали б мы себе на шею ляхов с ихними ксендзами, — с опаской проговорил Купырь.

— Идем-то за народную волю, — отрубил какой-то холоп.

— Хто знает, хто он? Иванов ли сын? Слыхал я, братцы, што он заслан с Польши, — сообщил худой холоп.

Сидели в разграбленной церкви. За сорванными дверями посвистывал холодный ветер, в выбитые оконцы засекал дождь. Прямо посередь храма смуглолицый человек разжег кострище; огонь вскидывался едва ли не до купола, откуда, распростерши руки, смотрел на них Господь Христос. Молодому Гуне почудилось, будто уста Господа с ропотом зашевелились… Гуня переменился в лице и закричал.

— Что, аль живот схватило? — спросил его участливо Зяблик.

У Гуни дрожали от страха губы.

— Братцы… показалось… Бог… ропщет на нас!.. — Он едва окстился с перепугу.

— Есть за что гневаться, — сказал кто-то.

— Паскудно, — заозирался Гуня, — в храме огонь развели… Не к добру, братцы!

Слова его вдруг поколебали даже Купыря. Он тайком окстился.

— Ты, нехристь окаянный! Ты где огонь зажег?! — напустился он на смуглолицего, нерусского вида человека. — Ты где сидишь, собака?! Проклятый иудей! — Купырь ухватил его за воротник.

— Гляньте-ка, навроде кто черным крылом омахнул. — Молодой холоп снова стал креститься от страха.

Непонятный ужас охватил повстанцев — они поспешно кинулись вон, едва ухватив шапки…

Во двор ввалилась новая гурьба казаков на телеге, запряженной десятью свиньями; за ними перла еще ватага. Трещали тыны, в огонь летело все, что ни попадало под пьяную руку.

— Гуляй, панове добродию! Самозванец ведет охочих до чужого в Москву! Россию он прямит под Польшу. Говорят — дал слово католикам и жидам строить в наших городах костелы и синагоги.

— Возьмем Москву, а там уже всего много: и винных погребов, и баб, — зычно выкликнул Белобородько.

— Сабля всего добудет! — подтвердил рябой казак, вышибая пробку из бочки. — Постоим, братове, за православную веру! Нам уж пора идти на милую Украйну и гнать оттуда магнатов, ксендзов и сынов Авраамиевых.

— Идем на Запорожскую Сечь! Там еще пел пан Зборовский, — кричал третий казак.

— Коли он жив, псюха, то, ежели встрену, ему отрублю голову! — пообещал сивоусый. — Тот галицкий пан кликал казаков идти и сжечь Москву. А Москва казакам — та ж мать.

— Я тебя, дурня, сам отправлю к Господу, если ты еще вякнешь, что Москва нам мать! — посулил ему Белобородько.

Казак дернулся к нему:

— Ты был атаман да пан, а ноне — я те сам зубы выбью!

Приземистый казак, державший в руках пустую люльку[24], стал меж ними:

— Помиритесь. Пока жыта, поты мыта[25].

— Братове! — сказал казак, нос которого напоминал спелую сливу вследствие выпитой горилки. — Идем на Украину к Сагайдачному! Он супротив изуитов, панов, католиков и подлых жидов блюдет нашу веру.

— Я Сагайдачному не верю, — бросил казак, походивший на брюхатую бабу, — бо он такой же, как загонный шляхтич Крыштоф Косинский.

— Мы не верим Сагайдачному! — крикнуло несколько голосов. — Идем с Димитрием.

— Его нигде нету. Он тянет, а Шуйский может нас покончить, — сказал с осторожностью Семен Швыдченков, от его атаманства ничего не осталось, кроме шестопера[26] да усов, и то обгорелых. — Братове, я не верю, что он — Димитрий.

— Как ты можешь не верить, что он Димитрий? — напустился на него казак, похожий на брюхатую бабу.

— А чего он не идет на Москву?

— Братове! Добродию! Иван Болотников ведет на Шуйского кабальных холопов, и наше дело послужить ему. А ежели Димитрий призовет с собой магнатов, ксендзов, жидов, мы его изрубим в куски! — как бы от имени всех сказал вислоусый казак.

XV

— Где тот бродяга, который вчера встретился возле лавки? Я велел его привесть ко мне? — спросил Шаховской вошедшего слугу.

— Зараз он, господин воевода, вона, на паперти, — показал тот рукой на церковь. — Мне он ответил, что, дескать, царевичу не по чину идти кому бы то кланяться.

Шаховской отправился к церкви. Услыхав вчера, что в Путивль прибыл какой-то человек, именем Илейка, выдающий себя за сына Федора Иоанновича, Шаховской не мог отделаться от мысли, что «царевич Петр» может пригодиться. Илейка, кургузый и словно весь перекрученный, оскалив желтые мелкие зубы, стоял на паперти: или промышлял подаяние, или кого выглядывал, царапая народ быстрым собачьим взглядом.

— Что, «царевич», жрать, вижу, охота? — Шаховской смерил с ног до головы нового спасителя России.

— Со мной так калякать, боярин, негоже, — огрызнулся Илейка.

— Брось, Илейка. Пойдем во дворец — там я велел собраться всем. В такой страмоте тебе показываться нельзя. Одежда царская у меня припасена.