Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Абсолютная масса населения — крестьянство. История не зафиксировала случаев бурного празднования отречения в деревнях. Генерал Дубенский описал такой эпизод на одной из станций по пути в Могилев: «В самом вокзале, в зале первого класса, совершенно пустом, ко мне подошел какой-то человек, лет 40, по виду, одежде и разговору торговый человек или состоятельный крестьянин. Он поклонился, затем очень тихо спросил меня:

— Простите, позвольте узнать, неужели это Государя провезли?

Я ответил, что да, это проследовал Его Величество в Могилев в Ставку.

— Да ведь у нас здесь читали, что его отрешила Дума и теперь сама хочет управлять.

Я дал ему разъяснение, но он остался неудовлетворенным и с грустью сказал:

— Как же это так. Не спросясь народа, сразу царя русского, Помазанника Божия, и отменить и заменить новым.

И человек отошел от меня»[2489]. Люди внизу просто испытали шок и недоумение, сильный психологический надлом. Превращать свои эмоции в политические действия народ в массе своей не умел. Да и как это можно было сделать? Александр Солженицын справедливо подмечал, что «в массах Россия еще не пережила Февраля, не осуществляла его сама, но повсюду узнала о нем с опозданием, а где и с большим, — узнала как о постороннем свершившемся факте»[2490]. Народ, как, впрочем, это обычно бывает во время революций, никто не спросил. Да и что мог народ? Представьте, Вы, читатель, узнаете о добровольной отставке — даже горячо любимого вами — руководителя страны и о передаче им власти кому-то другому Ваши действия? Уверен, Вы не пойдете с оружием в руках требовать, чтобы прежний руководитель взял назад свое заявление об уходе.

Конечно, решающую роль в исходе революции сыграла позиция армии. Почему она не защитила режим? Она была настроена оппозиционно? Нет, никакие исследования не подтверждают наличия сильных оппозиционных настроений в военной массе до февраля 1917 года, если не считать ряд запасных полков. Может, военачальники не понимали, чем грозит крушение власти в период войны? Нет, многие хорошо понимали.

Все оставленные на этот счет воспоминания высших офицеров одинаково описывают реакцию на новость об отречении фронтовых частей — ошеломление, недоумение, подавленность, надлом. «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание… И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы»[2491], — свидетельствовал Деникин. Командир 15-й Сибирской стрелковой дивизии генерал Джунковский подтверждал, что новость «повергла всех в недоумение… Эта депеша, как громом, поразила нас всех, никто не решался произнести не слова, сначала думали, не провокация ли это, чтобы внести смуту в войска»[2492]. Вторит Врангель: «Неожиданность ошеломила всех. Офицеры, как и солдаты, были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало; люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических команд, писарей, некоторых санитарных учреждений) ликовали»[2493].

Почему же войска не выступили в поддержку Николая или Михаила? Прямой ответ на этот вопрос дает Деникин, утверждающий, что сдерживающим началом для всех верных частей «являлись два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие; и второе — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев, все главнокомандующие — признали новую власть. Вновь назначенный Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич в первом своем приказе говорил: «Установлена власть в лице нового правительства»[2494]. Командир Лейб-гвардии Измайловского полка, стоявшего на Волыни, генерал-лейтенант Шиллинг утверждал: «У всех нас, строевых офицеров, находившихся на фронте, руки были связаны присутствием перед нами врага, не будь этого, конечно, все строевое офицерство исполнило бы свой долг так же, как оно это сделало в 1905 году, когда вся Россия благодаря агитации революционных элементов волновалась, а не один только Петроград, как это было в 1917 году. Вся наша душа стремилась на помощь царю и престолу, но удерживало сознание, что перед нами еще сильный и несломленный враг; поверни мы наши штыки в тыл, был бы открыт фронт, что доставило бы двойное торжество нашему врагу. Многие, может быть, скажут, что из этого вряд ли что-нибудь могло выйти, но я, и не только я, но и большая часть строевых начальников скажут, что если бы была возможность взять приблизительно хоть бы дивизию верных людей с фронта — с беспорядками в Петрограде было бы кончено»[2495].

Итак, главных причин отсутствия сопротивления перевороту со стороны армии было три. Первая — справедливое опасение открыть фронт немцам (они уже сами активно информировали ошеломленные русские войска об отречениях). Вторая — прямая поддержка переворота высшим военным руководством и прямой запрет на подавление бунта силой, проявившийся в остановке продвижения войск генерала Иванова. Когда ряд военачальников стал возражать по поводу разумности принесения присяги Временному правительству, Алексеев их осадил: «Законное Временное правительство при наличии манифеста великого князя Михаила Александровича должно быть признано и войсками действующей армии. Только тогда мы избежим гражданской войны, останемся сильными на фронте и мы будем способны продолжать войну с неприятелем. Можно рассчитывать, что в действующей армии вступление нового правительства будет принято спокойно»[2496]. Такую же позицию занял и недолгий Верховный главнокомандующий Николай Николаевич. Военная верхушка не только осуществила переворот, но и обеспечила его прикрытие.

Третья — военные подчинились монаршей воле. Генерал Лукомский убеждал генерала Юрия Данилова: «Соглашаясь на манифест великого князя Михаила Александровича и ему покоряясь, мы слушаем голос, исходящий с высоты престола»[2497]. Генерал Гурко призывал принять «безропотно священную для нас волю монарха и Помазанника Божия»[2498]. Отречения объяснялись повсеместно как исполнение царской воли, сопровождались молебнами за здравие императорской фамилии и нередко сопровождались исполнением «Боже, царя храни!».

Акты об отречении действительно парализовали прорежимные силы. Руководитель Петроградского охранного отделения Васильев, ознакомившись с ними, «пришел к выводу, что отречение царя означает, что все государственные служащие свободны от своей присяги и должны подчиниться новому правительству. Это, показалось мне, следует из формулировки акта об отречении… В соответствии с этим я написал письмо Родзянко, сообщив о готовности предоставить свои услуги новому правительству, если оно в них нуждается»[2499]. Естественно, не нуждалось. Но как только силы старого режима или силы порядка склоняли головы, они подвергались репрессиям.

По той же причине никак не заявили о себе черносотенные организации, также подвергшиеся первоочередным преследованиям со стороны новых властей. «Если бы мы и имели надежду увлечь за собой горсть людей, было бы противно нашей совести начать идейное междоусобие в дни, когда в полном единодушии всех виделась сила России в великой борьбе с нашим врагом»[2500], — подчеркивал видный черносотенец Муретов. Звучал и такой аргумент для бездействия: «Свергал царя не народ, а генералы, имевшие под началом войска»[2501]. Не выступив вначале, правые уже больше не имели никаких шансов, поскольку их организации были попросту запрещены. Марков 2-й, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, лишь посыпал голову пеплом: «Мы все уничтожены, мы фактически разгромлены, отделы наши сожжены, а руководители, которые не арестованы… — мы скрываемся»[2502].