Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Все это хорошо, — сказал он, — но как найти во Франции то, о чем вы говорите? Где?

— Подле вас самих.

Он широко раскрыл глаза.

— Пусть император женится на девице Массена: у него будет жена хорошенькая, молодая, свежая, превосходно воспитанная; он наградит этим заслуги старого ветерана и свяжет с собой армию неразрушимыми узами.

Я говорила так до развода, когда девица Массена была еще свободна. Мое размышление было очень верно, и как хорошо сделал бы император, если б послушался его! Я знаю, что кардинал однажды сказал о нем императору. Тот выслушал очень внимательно слова его и заметил только:

— Неужели госпожа Жюно решается затрагивать такие вопросы? Пусть остережется, чтобы они не обожгли ей пальцев.

Но кардинал был не такой человек, чтобы, заговорив о каком-нибудь предмете, тотчас оставить его. Он продолжал. Император принял наконец серьезный тон и сказал ему:

— Это дело невозможное.

А я утверждаю, что он не мог бы сделать ничего лучше. Он мог еще решиться на другое: взять жену в одном из семейств Сен-Жерменского предместья. В то время любое из них запело бы Te Deum, радуясь такой чести. Он избрал бы прелестную молодую девушку, сделал бы ее императрицей, и тогда его система смешения могла бы исполниться. Мысль моя не поверхностна: от нее зависела жизнь императора, зависел жребий его короны. Но он поступил по-своему. И что же мы увидели?

Глава XLVII. Шахматная кадриль

Все государи и принцы, находившиеся в Париже зимой 1810 года, побывали у императрицы в Мальмезоне с поклоном. Эти посещения были тягостны для нее и в то же время умилительны, показывая неизменную волю императора касательно того, чтобы она всегда была чтима как супруга, избранная им. По крайней мере так рассуждала я однажды утром, находясь в Мальмезоне. Почти все время предметом нашего разговора была королева Неаполитанская. Ее поступки со времени приезда в Париж показывали величайшее желание нравиться. Она делала великолепные подарки всем дамам двора. Дочери мои, несмотря на то, что были еще совсем дети, приехав к ней со мной, получили два коралловых убора, из которых один, с резьбой, был действительно прелестен. В этот же приезд королева подарила императору прекрасные шахматы, сделанные из лавы Везувия и кораллов.

Приближался карнавал. Император говорил, что хочет видеть его блестящим и веселым. Тотчас все знатные чиновники в Париже засуетились. Балы следовали один за другим, так что не оставляли ни минуты покоя. Но какую разницу составляли эта зима и предшествовавшая ей! Как будто все были в трауре! Каждый искал развлечения для сердца и головы, но ничего существенного не получал, и, странное дело, от этой зимы не осталось ни одного приятного воспоминания. Это было обаяние, но скорее тягостное, нежели приятное, оно походило на забытье горячки.

Граф Марескальки, министр иностранных дел королевства Итальянского, давно просил императора осчастливить его позволением дать ему бал. Император обещал, но не назначил для этого дня. Тем не менее Марескальки пристроил к дому своему на Елисейских Полях огромнейшее деревянное здание. Проезжая мимо и замечая эту громаду струганных досок, император всякий раз смеялся и спрашивал у Марескальки, скоро ли окончит он свой зверинец. Марескальки воспринял слова императора как приказания, и бал решительно назначили во вторник Масленицы. Заблаговременно были разосланы приглашения, чтобы успели сделать костюмы для маскарада, и непременно самые великолепные.

Королева Неаполитанская не упустила случая показаться в самом блестящем виде. Она царствовала тогда — и хотела царствовать и в кадрили, самой изящной. У меня было два огромных альбома со всеми испанскими костюмами, издание очень редкое, которое привезла я из Мадрида и которое, кстати сказать, королева так и не возвратила мне. Но ей ничто не нравилось, потому что все это, говорила она, нисколько не необыкновенно. Наконец вспомнили о кадрили не танцевальной, а игральной, на полотне с квадратами, и очень справедливо, потому что этой кадрилью была игра в шахматы. Едва произнес эти слова Депрео, главный учредитель придворных балетов, как тотчас сформировали кадриль, раздали роли, и мы каждое утро приезжали повторять па нашей партии в большой галерее Елисейского дворца, где королева Неаполитанская временно заняла комнаты. Для шестнадцати пешек выбрали шестнадцать дам одинакового роста; двумя королевами были госпожа Барраль и герцогиня Бассано. Шестнадцать пешек были двух цветов: восемь голубых и восемь красных. Мы были одеты египетскими фигурами, в узких юбках из белого шелка, в небольших передниках с полосками голубыми и серебряными и красными и золотыми; этот передник был крепко стянут, между тем как руки наши, в узких шелковых же рукавах, были сложены на груди, потому что мы изображали мумий. Прическа наша походила на головной убор сфинксов. Такая прическа была хороша для женщин с правильными чертами, но я не понимаю, для чего избрала ее королева? На ней это казалось ужасно. Герцогиня Ровиго была прелестна, особенно с повязкой, немного надвинутой на лоб. О себе не стану говорить: мне было безразлично, шла или нет мне прическа; при костюме столь безобразном все остальное не значило уже ничего.

Обе королевы были в костюмах театральных цариц, чрезвычайно пышных и прекрасных, особенно герцогиня Бассано была удивительно хороша. Кони имели одинаковую с ними прическу сфинксов, но у них еще был лошадиный хвост из ивы, они напоминали кентавров. Слоны были всех лучше: в шутовском колпаках с серебряными погремушками и с небольшой палкой Арлекина с такими же погремушками. Ладьи точно были похожи на башни. Два волшебника, вооруженные длинными палочками, должны были разыгрывать партию, в которой мы представляли пешки. Женская армия была составлена почти как всегда в подобных случаях: королева Неаполитанская, княгиня Невшательская, госпожа Реньо, госпожа Дюшатель, я, госпожа Ровиго, госпожа Кольбер, принцесса Понтекорво и многие другие, имена которых я забыла.

Эта шахматная партия, или, точнее, балет, не была продолжительна: пешка голубого короля делала шаг вперед; пешка красного короля отвечала таким же маневром; королева Неаполитанская была пешкой голубого короля. Второй ход протанцевала я, выдвинувшись от королевы, подле которой стояла: надо было защищать ее; красные пешки делали то же. Пешки брали, повертывая соперницу за руки, и отводили ее в плен, на край шахматной доски. Наконец голубой волшебник дотронулся до голубого коня, а волшебник красный — до слона. Конь выдвинулся, делая па из баскских танцев, а слон — бросками; напоследок сыграли шах, и партия кончилась. Поверят ли, что для этого глупого балета мы две недели репетировали? У меня едва хватило терпения.

Наконец наступил знаменитый вторник Масленицы, и мы съехались в Елисейский дворец, под знамя нашей первой пешки, которая так хорошо умела занимать места других. Там прежде всего нам сделал смотр король Неаполитанский и, примешивая к своему гасконскому диалекту итальянское произношение, которому научился он у неаполитанских лаццарони (нищих), показался мне смешон необыкновенно. Однако он был добр, прямодушен и искупал свои смешные стороны множеством хороших качеств. Как не прощать за это! В главный зал вынесли преогромную клеенку, разостлали этот ковер, и оркестр заиграл марш. Мы вошли строем, по двое. Волшебники заняли приготовленные для них скамьи и расставили шахматные фигуры. Когда все было готово, один из них прикоснулся к голове голубой пешки своею тросточкой, и пешка открыла игру. Тогда говорили, что одним из волшебников был император, но я не знаю этого достоверно. Нужно признать, что наш балет гораздо больше забавлял других, нежели нас. Такова всегда участь комедии или кадрилей.

Вскоре Жюно получил приказание отправиться в Испанию и принять там начальство над 8-м корпусом. Этот новый знак доверенности императора не доставил ему никакого удовольствия. Испания стала бездной, где исчезала всякая слава, где терялась душа, там все было бесплодно, даже победа; но следовало повиноваться. Я поехала с ним. Сначала император не позволял этого, потом согласился. Но, повторяю, собственная моя воля увлекала меня в Испанию.