Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Я выехала из дома в три часа, потому что накануне сказали, что император и императрица будут обедать в ратуше; а если бы это случилось, я должна была находиться при императрице. Граф Фрошо просил меня приехать раньше, и Фредерик еще с утра увенчал меня бриллиантами и перьями. Я была, таким образом, готова заранее и еще до трех часов приехала в ратушу.

Приготовления были удивительны, но я почти не видела их: уже во всех залах толпились приглашенные женщины. В небольшой гостиной над лестницей я нашла всех своих дам. Они по большей части были молоды, хороши, модны, добры, приятны.

Мы оставались в этой комнате. Час приближался. Я знала, что королева Неаполитанская приехала еще с утра, но не имела сведений ни о каких подробностях. Жюно, которого я спрашивала раз десять, не знал, что отвечать мне: он был как после чудесного сна и, пробудившись, будто все еще хотел уйти назад в свой обольстительный сон. Я не знала, следовательно, ничего, когда увидела, что к нам входит граф Сегюр.

Он отозвал меня к оконной нише, а известно, что в здании ратуши эти углубления похожи на кабинеты.

— Ну, — сказал он мне тихо, — вот вам новое дело… Весь рой ваш должен перелететь в верхние слои атмосферы, а с ними и вы, прекрасная наша губернаторша. Здесь вам нечего больше делать. Императрица, — продолжал он тише, — будет встречена одним господином Фрошо… Я сказал это… Да вы слышите меня?!

Он имел основания задать мне этот вопрос — я будто окаменела.

— Но что значит это запрещение?

— Не знаю… Или, хуже сказать, знаю, но не могу сказать…

Он засмеялся. Но я не могла даже улыбнуться. Запрещение, так странно сделанное, казалось мне ударом колокола, возвещающим смерть несчастной императрицы. Наполеон, смело идя против общего мнения, чрезвычайно дорожил, однако же, приговором его и особенно ропотом. Они не становились для него основанием поступков, но, по крайней мере, значили очень много. То же происходило, несомненно, в этом случае: он хотел, так сказать, посеять посреди этого народного праздника первую мысль, что развод уже совершен. Но мысль сомнительную, которая позволяла размышлять потихоньку и не воспринималась как необратимое событие.

Все эти мысли бегло мелькнули в уме моем, и думаю, что я не ошибалась.

Я отошла в большом замешательстве, но Сегюр опять позвал меня:

— Император не хочет, чтобы вы говорили об этом приказании как отданном им самим… Будьте осторожны в своих поступках.

— Господи, Боже мой! — вскричала я. — Да что же могу я сказать? Неужели стану говорить этим дамам, что мои собственные причуды мешают мне идти навстречу императрице?

— А почему бы и нет? Хорошенькие женщины позволяют себе все…

Я с досадой пожала плечами, потому что комплимент его не растрогал меня и я не знала, что мне делать.

— Если бы со мной был господин Нарбонн! — сказала я громко, следуя нити своих мыслей.

— Ну вот еще! Да на что он вам? Неужели вы думаете, что я хуже вам советчик, чем этот повеса Нарбонн? Если у него есть хоть сколько-нибудь рассудка, так это он от меня же и получил его.

— Оттого-то у вас и осталось его так мало. Но посмотрим! Так помогите мне хоть немного, ибо я не знаю, что мне делать.

Граф Сегюр был столь же добр, сколь любезен. Он принадлежал к числу людей, которых всякий желал бы иметь своим отцом, братом и мужем. Он взял меня за руки, поглядел на меня растроганно и сказал:

— Неужели это вас так опечалило? Полноте! Она уже давно была готова сломаться… Я разумею, корона… Не та, большая — она очень крепка![208] Я говорю о маленькой, легкой, щегольской короне, которую милая наша императрица надела слишком набекрень. Вот отчего она и падает. Что можете вы тут сделать? Не больше моего! Будем исполнять данные нам приказания и молчать. Пойдите к этим дамам и скажите им… Например, скажите им, что у вас болят зубы; а если им покажется странно, что болят такие зубы, как ваши, вы будете отвечать, что хотите ввести это в моду и вместо зубов у вас вставлено теперь жемчужное ваше ожерелье.

Я не могла удержаться от смеха.

— Черт возьми! Не смейтесь, пожалуйста, примите важный вид, вид парижской губернаторши… Как будто на вас нет перьев… Я в качестве обер-церемониймейстера…

— Боже мой! Да не мучайте меня! Отвечайте лучше не шутя: королева Неаполитанская приехала?

— Разве вы не видите этого?

— Приедет ли она сюда?

— Само собой разумеется! Она приедет с императором. Императрица же явится прежде них, и одна, с обычными своими дежурными.

Я топнула ногой.

— Это ужасно! — вскричала я. — Император и не думал об этом вчера! Но что же мне говорить? Что мне делать?

— Послушайте, — сказал мне серьезно граф Сегюр, увидев мое волнение, — император, конечно, не думает требовать, чтобы вы уверяли всех этих дам, будто вы, по собственному вашему желанию, решились дать такой оборот вашим и их поступкам… Тут присутствует воля властителя, а кто не поймет этого, тем хуже для него. Ну, я иду… Угодно ли, чтобы я послал вам Нарбонна?

— А на что он мне теперь? Вы уже дали мне совет, хоть и не сказали ничего.

— Знаете, на кого мы похожи теперь? На вашу горничную и моего камердинера, только у нас выговор получше, чем у них, а впрочем, все такая же болтовня.

— Да, да, — отвечала я, — и такое же равнодушие!

Он пожал плечами, взял меня за руки и проникновенно посмотрел на меня.

— Вы дитя! — сказал он. — Как, неужели вы столь наивны, что ожидаете увидеть жалость, если бы такое событие случилось в вашем семействе? Бедная Лора! Ожидайте только любопытства, если вы сильны, и досады, если это не так.

И он вышел.

Что касается меня, я пошла к моим дамам, чтобы объяснить им, как должны мы занять места, оставленные для нас в тронном зале, когда Жюно и Фрошо вошли в комнату.

— Боже мой! — сказал мне Фрошо. — Что с вами сделалось? Вы посинели… Стали именно синяя; вам холодно?

Я пылала, напротив.

Они онемели, когда я им все рассказала. В это время мы услышали движение на площади.

— Нельзя мешкать ни минуты, — сказал Жюно. — Если ты войдешь в тронный зал за императрицей, хоть и не выйдя предварительно к ней навстречу, император все-таки подумает, что ты выходила, и тебе достанется! Надобно и тебе, и этим дамам прийти туда раньше нее.

Мы вошли в зал и едва уселись там, как забил барабан: приехала императрица.

Никогда не забуду ее в этом наряде, который она умела носить так достойно! Никогда и лицо ее, всегда столь кроткое, а в этот день задернутое крепом печали, не уйдет из моей памяти. Явно было, что она не ожидала увидеть эту большую лестницу пустой, хоть Жюно и был там, подвергая себя выговору императора, и даже сделал так, что там встретились несколько дам, которые сами не знали, зачем вышли. Это, однако, не обмануло императрицу, и поэтому, когда она вошла в большой зал и приблизилась к трону, на который готовилась сесть, может быть, в последний раз перед жителями великого города, ноги ее ослабели и глаза наполнились слезами. Я старалась встретить взор ее, я желала бы упасть к ногам ее и сказать, как сама страдала! Она поняла мое чувство и кинула на меня самый горестный взгляд, какой только появлялся у нее с тех пор, как эта корона, теперь лишенная своих роз, украшала ее голову. Какую скорбь высказывал этот взгляд, как много открывал он горя! Боже мой! Как она должна была страдать в этот жестокий день!

За нею шли госпожа Ларошфуко и две придворные дамы, имена которых я забыла. В тот день я видела только ее.

Она тотчас села. Жюно был подле нее…

— Ты не боялся гнева Юпитерова? — спросила я у него после.

— Нет, — отвечал он с мрачным видом, который поразил меня, — нет, я не боюсь его, когда он виноват.

Барабан известил о приезде императора, через несколько минут показался и он сам. Он шел быстрыми шагами, сопровождаемый королевой Неаполитанской и королем Вестфальским.

Наполеон нашел свой Париж в странном состоянии. Правда, он явился победителем враждебной монархии, но это монархия, несмотря на свое тогдашнее истощение и расстройство, оказала нам серьезное сопротивление, так что очень многие французы были в трауре. Лавры наши уже начали терять свою первоначальную зелень… Кроме того, говорили об учреждении восьми крепостей, которые должны были служить государственными тюрьмами, говорили о разводе. Жозефину любили, и это известие побудило ропот среди парижан. Император знал все это, и его лицо, когда он заходил в зал, выражало это ясно.