Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Несмотря на жестокий зимний холод, в комнатах было чрезвычайно жарко. Неаполитанская королева хотела своею очаровательной, приветливой улыбкой заставить парижан сказать: «Приветствуем тебя опять среди нас!» и разговаривала со всеми весьма нежно. Император тоже хотел быть любезным, обходил собрание, говорил, спрашивал; около него мелькал Бертье, исполняя в этом случае больше должность камергера, нежели коннетабля.

Имя Бертье напомнило мне одно происшествие, ничтожное, но которое в тот вечер оскорбило меня ужасно. Император поднялся со своих кресел и сходил со ступенек трона, чтобы в последний раз обойти собрание. Я видела, что, подымаясь, он наклонился к императрице и, вероятно, сказал, чтобы и она тоже шла. Он встал первый; Бертье, находившийся за ним, поспешил проводить его, а поскольку в этот момент императрица тоже встала, то он ступил на шлейф ее мантии, чуть не упал сам, почти уронил ее и, не извинившись, поспешил за императором. Нет сомнения, что Бертье нисколько не имел намерения выказать грубость императрице, но он знал тайну, знал, какую драму готовятся играть. Императрица тотчас остановилась с самым благородным видом, улыбнулась, будто от неловкости, но глаза ее были полны слез, а губы дрожали.

Жар в комнатах был удушающий. Император обходил вокруг большую галерею и говорил с одной стороной, между тем как императрица шла по другой. Я была подле нее, когда толпа придвинулась. Чувствуя, что кровь подступает у меня к горлу и может хлынуть, я отошла к окошку, ощущая такую дурноту, что в глазах у меня помутилось. Я не видала больше ничего и только могла позвать Жюно. Он услышал мои жалобы, подхватил меня и перенес на руках в комнату Фрошо, единственную не занятую во всем доме. Видя, что я все еще не перевожу дыхания, он сорвал с меня ожерелье, разорвал платье, корсет, выдернул все ленты, шнурки, и я, благодаря этой искренней заботливости, вздохнула наконец. После этого он закутал меня в мою шаль и, уже не думая ни о каких обязанностях, посадил в карету и отвез домой. Так окончился для меня этот праздник.

На другой день молодой человек, служивший при графе Фрошо, появился в нашем доме и просил позволения переговорить. Тогда только что открыли ставни в моей спальне, и я была в каком-то сонливом, неопределенном состоянии. Императрица присылала справиться о моем здоровье, так же как и другие особы, и я думала, что и посланный Фрошо явился за тем же. Но он требовал разговора со мной и отдал мне шкатулку: там увидела я все свои бриллианты! Бедный Жюно и не подумал о них, унося меня, а я была в таком состоянии, что не могла думать ни о чем. Следовательно, не будь у Фрошо таких верных людей, я лишилась бы своих бриллиантов.

Не помню, прежде или после этого праздника, Бертье давал нам большую охоту в Гросбуа. У меня осталось в памяти только, что там было очень холодно и очень скучно.

Когда мне принесли приглашение, я так страдала болью в груди и в желудке, что была готова отказаться; но Жюно не хотел этого: он очень любил Бертье, да я и сама любила его. Сверх того, списки составлял император или, по крайней мере, всегда просматривал их сам; отказаться было нельзя.

Думаю, нынешние придворные дамы еще не забыли очарования этих проклятых путешествий, которые всегда приводили меня в ужас. Охота в Гросбуа есть одно из самых несносных для меня воспоминаний. Еще куда ни шло путешествовать в какой-нибудь императорский замок, но тут!.. Например, нас семь или даже восемь помещалось в одной комнате, и еще в такой, что я не пожелала бы ее своей горничной низшего разряда. Но тогда мы были молоды и смеялись над всем; даже то заставляло нас смеяться, что у нас не было зеркала, перед которым могли бы мы причесаться и одеться; потому что если одно зеркало на восьмерых, все равно что нет его.

На этой охоте императрица была печальна; мы угадывали причину ее грусти, и это было тяжко, потому что Жозефину любили. Еще не так заметно было это во время охоты, потому что холод мог сделать опухшими веки и красными глаза; но за обедом, вечером, когда надобно было нарядиться и смеяться, о, тогда горесть явилась со всею своей силой. Бедная женщина, сколько задушенных вздохов, сколько слез…

Обед был печальный, хотя все хотели казаться веселыми. Император велел всем веселиться, но известно, какое действие производят такие слова. Бертье, который желал дать настоящий праздник и особенно хотел, чтобы император участвовал в нем, вздумал пригласить музыкантов и комедиантов. Императрица с трудом сдерживалась. Что касается императора, он был встревожен, сердит и, кажется, совсем не расположен разделять веселье Бертье, который явно хотел убедить всех зрителей, что все очень забавно.

Наконец, развод был объявлен всенародно. Его ожидали, но я с трудом могу выразить впечатление, какое произвел он во всей Франции. Народ, горожане видели в нем угасающую звезду Наполеона. Высший класс большей частью выказал равнодушие, но тут присутствовало чувство благосклонной печали. Придворные дамы, у которых церемониальная жизнь несколько иссушает сердце, думали о своих личной выгоде и не знали, каково будет им с новой императрицей. Уже начались сожаления о доброте Жозефины, потому что в один голос все признавали ее. Общество словно оцепенело. Могу отвечать за себя, я чувствовала глубокую скорбь и на другой же день приехала в Мальмезон. Графиня Дюшатель просила меня взять ее с собой, и мы были там вместе.

Особенно драматическое обстоятельство придало новый оттенок этому событию. Принц Евгений, любовь которого к матери известна, был тогда в Париже и должен был исполнять должность государственного канцлера: именно он принес послание императора Сенату. «Слезы императора, — сказал благородный молодой человек, — могут одни составить славу моей матери».

А его собственные слезы! Как они были жгучи в тот ужасный день! Но для нее, для бедной его матери, и они были усладой, когда в бедствии своем она чувствовала их в сердце.

Императрица принимала всех, кто хотел исполнить свой долг перед нею. Гостиная, бильярдный зал и галерея были наполнены посетителями. Сама императрица никогда не появлялась столь прелестною. Она сидела по правую сторону от камина, под картиной Жироде, одетая очень просто, в огромной зеленой шляпке-капоте, которая могла помочь, если надо, скрыть слезы, тихо катившиеся по щекам ее, когда появлялся кто-нибудь, чей вид напоминал ей прекрасные минуты в Мальмезоне и время консульства, когда ее счастливые дни еще не сменились годами страданий. Но что трогало до слез всякого, кто приближался к ней, так это глубокое выражение терзающей ее горести. Она подымала глаза на каждого входившего; она еще улыбалась ему, но, если это была особа из прежнего ее общества, слезы тотчас покрывали ее щеки, без усилий, без всяких конвульсий, которые часто обезображивают лицо плачущей женщины. Отчаяние Жозефины было очень тягостно для императора, но, право, я не знаю, как мог он устоять против этого немого выражения души в ее смертельном страдании.

Когда в комнате стало меньше людей, я решилась подойти к императрице. Она взяла мою руку, пожала ее, и промолвила только:

— Благодарю!

Я поцеловала ее руку. Слово, сказанное ею, проникло мне в сердце. Я исполняла только свою обязанность, приехав в Мальмезон, и не очень заботилась, раздвинутся ли губы императора для улыбки в мой адрес, когда он узнает, что я посещала знаменитую несчастливицу. В этом отношении мой ум гораздо выше слабости женщины. Через несколько дней я опять была в Мальмезоне с моею дочерью Жозефиною, потому что крестная мать ее велела мне привезти ее. В этот раз я была у нее одна, и она не боялась открыть мне страдающее свое сердце. Она говорила мне о своих горестях с такою силой!

Хорошо еще, что дети ее обходились с нею в эти несчастные дни превосходно. Как печалилась она о потерянном ею! Но надобно признать, всего тяжелее для нее было оставить императора.

Все знают, как звучно и громко говорил кардинал Мори. Однажды в споре с ним я наконец рассердилась, потому что он называл нашим счастьем, если император соединится вновь с какою-нибудь принцессой древних королевских домов. Я доказывала, что императору незачем искать в отдалении того, что найдет он дома: счастье и признательность. Развивая свою мысль, я говорила с таким убеждением, что наконец это поколебало кардинала.