Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Между тем Массена перешел через Инн, сжег Шардинг, Пассау и напомнил всем героя Генуи и Риволи. Сам император походил на молнию войны в начале похода на Ваграм. В бешенстве, что неприятель, хоть и боязливо, но опередил его, он, как разъяренный лев, ринулся вперед и, так сказать, раздавил одним ударом австрийскую армию. Он принудил ее укрыться и заблудиться в Богемских дефилеях[207], и там в продолжение десяти дней беспрерывно поражала австрийцев рука Наполеона, которая владела молнией так, что австрийская армия едва могла переводить дыхание в бегстве своем от грозного неприятеля, опять приближавшегося к древним укреплениям Вены.

За всем тем этот поход не был, как Аустерлицкий, увит лаврами и гирляндами. Траур сопутствовал нашим триумфам, и каждый бюллетень заставлял плакать тысячи семейств, потому что Наполеон, возвышая свой могучий голос, говорил солдату: «Иди!» — и тот шел. «Умирай!» — и тот умирал.

Сорок шестой линейный полк, выйдя из Шардинга в Эберсберг, совершил весь переход за тридцать пять часов. А это двадцать шесть лье!

Мы часто получали письма из главной квартиры. Армия шла вперед. Вена хотела защищаться, но уступила после тридцати часов бомбардировки. Из Вены был отправлен императорский декрет, присоединявший Римские области к Французской империи. Правда, папа имел право жить в Риме с годовым доходом в два миллиона франков! Давно уже император грозно предупреждал об опасности передачи духовной власти во Франции чужеземному государю. Кроме того, Карл Великий отдал римские владения, а Наполеон брал их назад.

Увы, не булла об отлучении нанесла ему мстительный удар, а Эслингенская битва! Эрцгерцог Карл и Наполеон стали друг перед другом, армии начали битву — и смерть с бешенством губит обе стороны. Наша армия потеряла одну из лучших опор своих: маршал Ланн был смертельно ранен! Кровопролитие было ужасно… Эрцгерцог объявил в своем донесении, что потерял четыре тысячи триста человек убитыми и двенадцать тысяч ранеными. Можно судить по такому объявлению, в котором всегда скрывают истинную потерю, чего стоила эта битва нам!

Бедный Ланн! Какое сожаление возбудила смерть его во всей Франции и особенно в армии! У меня еще хранится письмо Жюно, где он говорит об этом событии, «которое облекло в траур все военное семейство. Получив мое письмо, вели сшить траурное платье нашему сыну, и пусть он носит его два дня. Я буду носить траур целую неделю».

Жюно приехал из Испании и пользовался Барежскими ваннами в Тиволи, но в это время он отлучался в Бургундию на свидания с отцом. Его идея носить траур по военному брату своему, на которого еще за несколько недель перед тем имел он право сетовать, показалась мне благородной, прекрасной. Да, у Жюно была высокая душа.

Надобно заметить, что император, позволяя Жюно возвратиться во Францию, приказал ему, однако, оставить Сарагосу не прежде, как исполнив данные приказания. Таким образом Жюно получил от графа Гунебурга (Кларка) позволение возвратиться во Францию. Оно заключалось в следующем письме:

«Париж, 7 апреля 1809 года.

Господин герцог!

Имею честь известить ваше превосходительство, что, приняв приказание Его Величества касательно письма вашего ко мне, привезенного третьего дня курьером, я имею от Его Величества разрешение уполномочить вас возвратиться во Францию. Генерал Сюше заменит вас в командовании третьим корпусом Испанской армии.

Между тем Его Величество желает, чтобы, еще не оставляя Арагонии, вы, господин герцог, занялись тремя следующими важными предметами.

1. Вместе с начальником инженеров составить план крепости Тудела и соорудить земляные укрепления, которые постепенно можно превратить в серьезную крепость.

2. Привести в осадное состояние Сарагосское укрепление и поставить там десять мортир для командования городом.

3. Вывезти всю артиллерию во Францию.

Его Величество также желает, чтобы город Хака был как можно скорее приведен в оборонительное состояние и поддерживал бы сообщение с Францией.

Примите, господин герцог, уверения в высоком моем уважении.

Военный министр, граф Гунебург».

Это письмо показывает все пристальное внимание императора к делу. Приказания, которые отдавал военный министр, были даны ему самим императором, и это в то время, когда он готовился оставить Париж и отправлялся в Ваграм! Однако при этом он занимается крепостью Туделой, укреплением Хаки и Сарагосским, где надобно десять мортир.

Жюно исполнил эти приказания и, оставаясь в Байонне, сообщал императору подробности об Арагонии, драгоценные особенно, когда император совсем не знал, что происходило там и в Каталонии. Письмо это составляет чрезвычайно любопытный документ о тогдашнем состоянии Испании, но я пока откладываю его публикацию.

Письмо Жюно также замечательно выражением сосредоточенной скорби, которая проглядывает в каждой строке. Явно неудовольствие; но скорбь еще невидима, он сам только предчувствует ее. Также нельзя не заметить, что Наполеон, казалось, оставлял в забвении третий корпус после такой ужасной осады, как Сарагосская! Все для севера, когда там решался великий вопрос. Все для севера, о котором он начинал заблуждаться так же, как и о юге…

Смерть маршала Ланна одела всех в траур. Увы, она была предвестницей для многих верных друзей Наполеона, которые прежде него сошли в могилу. Дюрок… Бессьер… Теперь всё печаль, сожаление, слезы… Каждое событие окутано крепом, каждая бумажный свиток — список мертвых…

Эта смерть произвела впечатление не только на французскую армию, но и на всю Европу. Но во Франции, может быть, она поразила не так, как поразила бы, случившись в другой битве, потому что день Эслингенский принадлежит к тем пагубным дням, когда смерть поражает особенно сильными ударами и при множестве других потерь менее чувствуют общественное несчастье, каким стала потеря Ланна. Император был привязан к Ланну, но и обижался на него во многих случаях, когда маршал слишком часто напоминал ему прежние отношения, которые, впрочем, не представляли собой ничего необыкновенного. После смерти его император невольно показал, что только государь сожалел о талантливом человеке, а друг не чувствовал большого горя. Он шутил над Эслингенским делом, говоря, что австрийская армия получила в этот день союзника, о котором он, право, и не подумал: это был генерал Дунай, лучший австрийский офицер, как доказал он это во время дела. Река действительно снесла мосты, и, я думаю, шутка императора относилась именно к этому происшествию; однако, не знаю почему, я не могу привыкнуть представлять себе императора желающим смеяться по этому поводу. Тут нет ничего комического, смешного. Все эти события окружены атмосферой, тяжелой для меня, я страдаю, с трудом могу дышать и прихожу в обычное мое состояние, только подымая глаза и мысленно глядя на него во главе колонны пушек, которые охапками кидал он в плавильную печь, как выразился Виктор Гюго.

Победа была, однако, все еще верна оружию нашему. Принц Евгений разбил Елачича под Леобеном, достопамятным и для императора, и для Австрии. После этой победы легко было соединиться обеим армиям, германской и итальянской. Эрцгерцог Иоанн отступил в Венгрии. Уже войска наши покрывали Карниолию, Фриуль, Штирию, Форарльберг, Истрию, а ведь поход был начат лишь за два месяца перед тем. Надобно заметить, однако, что на этот раз все происходило не так быстро, как в Аустерлицком или Тильзитском походах.

Мы во Франции чрезвычайно тревожились об армии. Император обнародовал только те известия, которые хотел, и мы знали очень хорошо, что в бюллетенях не всегда содержалась вся истина. Я жила тогда в Пиренеях и получала — больше, нежели кто-нибудь другой на водах, — известия верные, потому что письма мне приходили прямо из Германии. Жюно, который командовал баварскими и саксонскими войсками, также не оставлял меня без известий. У меня собирались, таким образом, сведения верные, но я их берегла только для себя, так как они не совпадали с бюллетенями. Так было с Эслингенской битвой.