Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Жюно был чрезвычайно опечален смертью Жоржа. Он угадал этого молодого человека; он проник в его признательную душу и, окруженный таким множеством неблагодарных, наслаждался тем, что мог утешиться этим существом, которому мог довериться. У меня есть письмо его, где он горестно оплакивает нашу потерю.

В то же время новый удар был нанесен ему полицией, которая никогда не довольствуется, поразив один раз, и всегда наносит разом несколько ударов. Генерал Лакост, адъютант императора, был убит рядом с Жюно в Сарагосе. Жюно любил Лакоста, и тот заслуживал это. Эта смерть (которая грозила и самому Жюно с каждой пулей, вылетавшей из испанского ружья или карабина) произвела живейшее впечатление на моего мужа.

Осада была ужасна. К неприятностям своим Жюно вскоре вынужден был прибавить и то, что его положения не понимали. Он получал от императора, как уже я говорила, письма странные, потому что император должен был знать из донесений, отправляемых ему, все действия армии; как же он мог требовать, чтобы войска шли по пораженным язвою трупам или против домов, откуда вылетали тысячи пуль, которых нельзя было предвидеть?

Итак, монастырь Святого Иосифа, из которого осажденные сделали неприступное укрепление, был взят. Французские войска отличились при этом, но император хотел, чтобы в Испании все шло согласно его ожиданиям. Он хотел, чтобы взяли весь город, не меньше. О, тяжело, горестно вспоминать все эти обиды, нанесенные такому человеку, как Жюно, пылкому, любящему и в душе возмущенному, опечаленному всем, что он испытывал!

Однажды, когда безнадежность явилась к нему во своей тяжести, он почувствовал необходимость усмирить ее действие, потому что понимал, как опасно оно. Он написал Бертье, говорил ему откровенно, что болен, что раны заставляют его страдать, что особенно смертельно для него думать, как после страшных усилий, приложенных им, император не признает его заслуг нисколько. Словом, письмо открывало душу его, а она была мрачна и болезненна.

Описываю все эти подробности потому, что они важны для описания императора; это не оттенки, а краски, необходимые для его портрета.

Бертье получил письмо Жюно и прочитал его императору. Не знаю, что сказал ему Наполеон, но уверена, что он никогда не поручал Бертье так отвечать своему старому другу, как ответил он. Вот письмо Бертье, любопытное в этом отношении и прискорбно важное для меня тем, что я решительно убеждена: это письмо отчасти стало причиною первых припадков Жюно.

«Париж, 5 февраля 1809 года.

Император поручил мне сказать вам, господин герцог, что он доволен поведением ваших войск и видит со времени вашего приезда под Сарагосу перемену к лучшему в действиях осады.

Его Величество также доволен взятием монастыря Святого Иосифа и почитает это следствием ваших удачных распоряжений.

Примите, господин герцог, уверение в неизменном моем уважении.

Вице-коннетабль Империи Александр».

Я должна бы удержаться от всяких замечаний — можно ли не сделать их? — и самых горьких. Скажу только, что это письмо опечалило Жюно до крайней степени, он заболел. Брат мой жил тогда в Париже, Жюно открыл ему раны своей души. Альберт прочитал мне только часть его письма, но и эта малость сделала меня несчастной. Друг, на которого не оказывали влияния перемены в расположении императора, то есть Дюрок, оскорбился и объяснял Бертье, что гораздо лучше было бы ему сохранить свое естественное простодушие и не выставлять себя государем, хоть у него и было крошечное государство Невшатель: «Знаете ли, у меня тоже есть суд, который может приговорить к смерти и предоставляет мне право помилования».

Император разбил сэра Джона Мура, взял Мадрид, наказал, как думал он, испанцев и возвратился в Париж. Париж был блистателен в тот год, но гораздо менее весел. У всякого имелись свои тревоги, горизонт будущего казался мрачен. Всегда война! Всегда! Всегда — это слово не страшно только в любви.

Отправив Жюно под Сарагосу, император решил преобразовать португальскую армию. Он велел призвать в имперскую главную квартиру всех генералов. Между прочими и генералу Тьебо приказано было ехать в Вальядолид за приказаниями императора. Он явился туда в январе 1809 года. Когда я готовилась переписывать заметки, данные мне самим Тьебо в 1810 году в Испании, я опять увидела его в Париже, у себя в доме, и он был так добр, что дал мне рукопись, где весь его разговор с императором записан им тотчас по возвращении в квартиру. Вот он.

«Получив приказание явиться в главную квартиру в Вальядолиде, — пишет генерал Тьебо, — я приехал туда в самое то время, когда император отправлялся на парад. Я пошел за ним. По странному стечению обстоятельств, которое показалось мне роковым, генерал Лежандр, бывший начальник штаба генерала Дюпона, находился тут же и дал повод к такой сцене, какая для всякого другого окончила бы не только военное поприще[203]. Конечно, положение наше было не одинаково, но аналогия присутствовала. Я знаю, меня могут упрекнуть в нежелании жертвовать чем-нибудь для спасения мешков, набитых ворованным золотом. Но я все-таки был отставным начальником штаба армии, которая уступила неприятелю государство, вверенное ей для защиты, и соблюла только внешние приличия. Потому я радовался, что не получил никакого приказания во время этого парада, и с большим удовольствием отправился было домой, когда Савари догнал меня, говоря: „Император приказывает тебе быть у него через четверть часа“.

Готовый явиться перед Наполеоном в обстоятельствах, важных для меня, я хоть и не обязан был оправдываться, но не мог не беспокоиться, думая о том, что буду говорить о герцоге Абрантесе. Я не мог скрывать от себя, что в военном отношении в Португалии были совершены ошибки, но не во всех можно было упрекать именно его, и кроме того, преданность его не знала границ. На него доносили, на него клеветали такие люди, как Луазон, Эрман и прочие, которых осыпал он золотом. Наполеон даже в Вальядолиде был окружен многими его врагами, и в числе их находился Савари. Многим удружил бы я, помогая обвинить герцога Абрантеса, но я любил его. Да если б я и не любил или не был бы ничем обязан ему, моя роль оставалась бы той же. Вот почему я решился защищать его, когда пришел к Наполеону.

Когда меня пригласили в большой зал во дворце, где император занимал нижний этаж окнами на Оружейную площадь, он расхаживал не вдоль комнаты, а поперек, то есть от камина к среднему окну. При виде меня он остановился и потом опять начал ходить, так что я, кроме немногих остановок, тоже ходил рядом с ним в течение всего нашего разговора, из которого привожу отрывки[204].

„Ну! — сказал он после простого ‘здравствуйте, сударь’. — Так вы капитулировали перед англичанами и очистили Португалию?“

„Государь, герцог Абрантес уступил только необходимости и принудил к почетному договору людей, которые, если б оказались под его началом, не дали бы нам даже и капитуляции“.

„Но происшествия в Лиссабоне есть только следствие того, что происходило при Вимейро. Там, милостивый государь, вы должны были разбить неприятеля и разбили бы, если б не наделали многих ошибок“.

Я чувствовал, с одной стороны, что он решился не произносить имени герцога Абрантеса и это вы было только оборотом; с другой стороны, на поле битвы точно были совершены ошибки, и потому я должен был молчать, не вступая в спор, открытый им. Я и молчал. Он начал опять:

„И где видали вы, милостивый государь, чтобы нападали с фронта на неприятеля, когда он занимает грозную позицию? Это значит брать быка за рога, удариться головой о стену! Так ли маршал Сульт действовал в Корунье? Он обошел неприятеля и выгнал его с полуострова“.

„Государь! Маршал Сульт сражался в Корунье с неприятелем, который был не в силах удержаться в Испании, спешил сесть на корабли и ослабевал по мере того, как маршал усиливался благодаря постепенному прибытию многих корпусов. Герцог Абрантес, напротив, без всякой возможности сохранить Португалию сражался при Вимейро с неприятелем, который во время самой битвы, чего никак нельзя было предвидеть, получил в подкрепление пятитысячный корпус, вышедший на берег в одном пушечном выстреле от его лагеря. Наконец, если герцог Абрантес не сбил неприятеля с позиции при Вимейро, то и маршал Сульт не помешал английской армии сесть на корабли. Что касается маневра, о котором вы, государь, сделали мне честь, упомянув теперь, то новые примеры были бы бесполезны для оправдания великого правила, навсегда доказанного бессмертными походами вашего величества и основанного на аксиоме, что не разбивая, а уничтожая войско, выигрывают битвы“.