Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Господин маршал, клянусь вам, что я совершенно невинен в том, за что вы обвиняете меня. Говорю так, зная, что брат жестоко рассердился бы, если б знал, что это я расхвалил его…

Маршал Ней пожал плечами и горько улыбнулся.

— Так это не вы? Но кто же чужой сделает это, без какой-либо личной пользы?.. Полноте!..

Габриэль Сюше приблизился к маршалу и сказал ему вполголоса:

— Господин маршал! Я не меньше вас изумился, читая похвалы подвигам моего брата. Я хотел узнать, кто писал это. И знаете ли кто?

Маршал поглядел на него с вопрошающим видом.

— Это император!

Маршал сделал такое сильное движение, что едва не уронил свою чашку кофе.

— Император? — вскричал он. — Это невозможно!

— Имею честь уверить вас в том, господин маршал.

Маршал Ней кинул гневный взгляд на Сюше, будто это он виноват в благосклонности императора, и пошел прочь. Мне кажется, этот гнев, почти завистливый, в таком замечательном человеке, как маршал Ней, может отчасти объяснить нам тайну, которая скрывается в несчастьях императора и отечества.

Я получила в это время из Парижа письмо, которое сначала страшно изумило меня, но когда я поразмыслила и припомнила все, что тысячу раз было сказано мне о Бернадотте, удивление мое прошло. Король шведский Карл XIII сделал его своим наследником. Но я буду говорить об этом после, с некоторыми подробностями; теперь надобно следить за другими событиями.

Жюно получил из Парижа письмо от князя Невшательского, где тот говорил, что император, отдавая генералу Сюше приказ осады всех городов Каталонии и Арагонии, желает, чтобы и западные города, еще сопротивляющиеся, были покорены в то же время, и поэтому Жюно должен взять Асторгу как можно скорее. Жюно обрадовался такому письму, и вскоре Асторга была взята. Потом Жюно возвратился в Вальядолид. Известия с запада делались тревожны. Генерал Келлерман разбил армию герцога дель Парке, но эта армия в рассеянном виде была едва ли не опаснее, нежели соединенная под командованием одного генерала. Из города опасались выходить. Помню, однажды, прогуливаясь по берегу реки, в саду подле городских ворот, где я любила гулять, потому что там есть вода и тень, я едва не попалась гверильясам, которые подходили к городу одетые крестьянами.

Маршал Ней все еще оставался в Саламанке, а генерал Ренье — около Тежу. Не знали, кто примет начальство над португальской армией, а между тем эта армия вскоре должна была выступать. Пока мы ожидали, в Париже праздновали бракосочетание императора, и описания, которые получала я, были настоящими волшебными сказками, хотя в них писали только правду. Тогда не было меня в Париже, и я не стану подробно говорить о том, чего не видала. Расскажу только один анекдот, относящийся к бракосочетанию.

Известно, что князь Невшательский приезжал в Вену за новой императрицей и должен был провожать ее в Париж. Когда она обвенчалась по доверенности со своим дядей принцем Карлом и вся церемония была закончена (а в Вене это делается не так-то скоро), надобно было подумать и об отъезде. Начались приготовления, и между тем молодая Мария Луиза, которую нельзя осуждать за это, плакала каждый день при одной мысли расстаться со своим семейством. Все знают, что в Австрии связи родства почитаются священными. Достоверно, что даже при Марии-Терезии, во времена хитрой и совсем не нежной политики старого канцлера Кауница, семейственные связи были драгоценны и уважаемы. Воспитанная в таких правилах, Мария Луиза плакала не только при мысли оставить отца и сестер и, может, даже свою мачеху, но также и думая о жизни с человеком, который должен был почти ужасать ее. Я не могла бы порицать ее за это и сама плакала бы теперь с нею.

Наконец день отъезда наступил. Императрица простилась со своим отцом, с мачехой, сестрами и братьями и пришла в свои комнаты ожидать Бертье, который, по этикету, должен был явиться за ней и посадить ее в карету. Войдя в кабинет, куда она удалилась, он увидел ее в слезах. Она сказала ему, прерывая рыдания, что ей очень досадно казаться столь слабой.

— Но судите сами, можно ли извинить меня, — прибавила она. — Видите, меня окружают здесь тысяча предметов, драгоценных мне. Вот рисунки моих сестер, вот ковер, вышитый моею матерью, а эти картины писал мой дядя Карл.

Продолжая описывать свой кабинет, она указала даже на попугая в особенной клетке. Но самый важный предмет, о котором она сожалела всего больше и который сам производил много шума своими жалобами, была ее собачка. При венском дворе знали, как сердили императора все несчастные собаки Жозефины, начиная с Fortune, которая имела честь пережить несколько итальянских походов и едва не была загрызена одной невежливой большой собакой. Потому-то Франц I, человек осторожный, позаботился, чтобы его дочь не брала с собой из Вены ни собаки, ни другого животного из окружавших ее. Но расставание было от этого не менее жестоко, и молодая императрица страдала и причитала заодно со своею любимицей.

В самых этих сожалениях было, однако, доказательство сердечной доброты, которую Бертье понял, потому что сам был очень добр. Видя такое горе, когда он желал бы видеть только радость и восхищение, он тотчас придумал счастливый план.

— Я пришел, напротив, сообщить вашему величеству, — сказал он Марии Луизе, — что отъезд будет не раньше как через два часа, и я прошу позволить мне удалиться до самой последней минуты.

Он тотчас вышел и отправился к императору, которому сообщил свой план. Франц I, столь же превосходный человек, сколь и нежный отец, понял как нельзя лучше просьбу Бертье и позволил ему отдать распоряжения. Через два часа, как было сказано, все было готово. Бертье пришел за императрицей; они отправились. Мария Луиза въехала во Францию, увидела там празднества и всяческие чудеса и даже несколько забыла о своей собачке и своем попугае.

Потом приехали в Компьен. Все знают, как остановилась карета, как вошел в нее человек, не говоря ни слова, и занял место подле той, которая была еще только невеста его, и поклялся ей в вечной верности. Приехали в Сен-Клу, потом в Париж… Для молодой жены настал медовый месяц. Все окружавшее ее счастье было так блистательно, что она невольно опускала ресницы! Там-то, в Париже, и мелькнула одна из последних улыбок фортуны любимцу ее, окруженному блистательным счастьем, когда, взяв за руку свою молодую жену, которую почитал он залогом мира и вечного союза, император представил ее бесчисленной толпе народа, собравшейся под императорским балконом Тюильри. Как в этот сладостный день сотрясались самые основания Лувра от криков: Да здравствует император! Сто тысяч голосов восклицали: Да здравствует император! Да здравствует императрица! И он, трепеща от счастья, в упоении от радости, неизвестной ему прежде, сжимал в своих руках ее руку, которая умела тогда отвечать ему и отвечала с любовью.

Когда они удалились с балкона, он сказал ей:

— Пойдем, Луиза, я должен расплатиться за счастье, которым ты награждаешь меня.

Наполеон быстро увлек ее в один из тех темных коридоров, где и днем бывает свет только от ламп, и она была вынуждена почти бежать за ним.

— Куда же мы идем? — говорила императрица.

— Пойдем, пойдем! Чего боишься ты со мной? Неужели тебе страшно?

Он приблизил к себе молодую жену и прижал ее к своему сердцу, которое билось в сладостном волнении. Потом остановился перед запертою дверью. Там слышались какие-то звуки. Это была собачка: она почуяла, кто приближается к ней, и скреблась в дверь. Император отворил эту дверь и тихонько втолкнул императрицу в комнату, ярко освещенную, где блеск дня сначала мешал различить предметы. Потом они сделались гораздо явственнее, отделились огненными очертаниями от своих мест и дошли до сердца молодой супруги. Она склонилась на грудь Наполеона и заплакала навзрыд…

Знаете ли, что было причиной этого волнения? Мария Луиза, императрица величайшей империи, посреди громких торжеств, посреди славы и могущества, разделявшая их с первым человеком во вселенной, своим супругом, нашла у него радость своего детства, свое домашнее наслаждение, свои милые воспоминания, и это убедило ее, что тот, кому отец вверил ее счастье, отдает ему в нем добрый, верный отчет. Она чувствовала в то время и показала это своим живым движением. Император прижимал ее к своей груди и тихо целовал розовые щеки ее, омоченные слезами. Они были счастливы в эту минуту, счастливы оба, и если бы в то сладостное мгновение Наполеону сказали о новой победе, он бы оставался глух.