Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

Эркин невольно вздрогнул. Грегори?! Нет, совсем не похож. Вошёл с полотенцем на плече Костя, улыбнулся.

– О, все в сборе! Ну, кто куда, а я на боковую.

Эркин повесил куртку на гвоздь у двери рядом с пальто, плащом, двумя тёмно-синими куртками и армейской шинелью со следами от споротых нашивок и, сев на кровать, стал разбирать талоны.

– Ты их в тумбочку сложи, – посоветовал, раздеваясь, Костя, его кровать была рядом. – Все в ящиках держат, чего с собой таскать. У нас на этот счёт строго. Визу никому не охота терять.

– Спасибо, – Эркин вздохнул, справляясь с голосом. – Баня… как работает?

– А как всё. С восьми и до восьми, – Костя зевнул. – А умывальники в конце, в уборной.

– Ага, – Эркин разложил талоны в ящике тумбочки, взял полотенце и встал.

Уборная в дальнем торце барака. Народу немного, толкаться и ждать особо не пришлось. От казённого полотенца пахло как… как и в тюрьме. Не сказать, что уж очень неприятно. Заметив, что кое-кто тут же прямо под кранами стирает, Эркин быстро разулся, смотал портянки, натянул опять сапоги на босу ногу и занял освободившуюся раковину.

– Чего без мыла? – рыжеусый голубоглазый мужчина выкручивал над раковиной трусы. Веснушки у него так густо покрывали не только щёки и скулы, но даже плечи, что кожа казалась красноватой.

– Не купил ещё, – ответил Эркин, вспоминая, было ли мыло на прилавке в столовой.

– Завтра сходишь в баню, купишь. Держи, – рыжеусый протянул ему жёлтый обмылок.

– Спасибо, – улыбнулся Эркин, быстро намылил портянки и отдал мыло. Трусы снимать не стоит, завтра возьмёт бельё, сходит в душ, нет, надо привыкать и про себя по-русски, как все говорят, в баню, и уж тогда… – А сушить где?

– На батарею под окно повесь, к утру просохнет. Отожми только, как следовает, чтоб на пол не накапало.

Рыжеусый закончил стирку и ушёл, а его место заняли двое мальчишек, лет по пятнадцати, не больше. Они не столько мылись, сколько брызгались и топили друг друга в раковине. Эркин прополоскал и выкрутил портянки и отошёл, уступив место седому в заплатанной рубашке.

Вернувшись в комнату, Эркин повесил полотенце на спинку кровати у изголовья, но так, чтобы не касаться головой, а портянки на длинную ребристую трубу под окном. И в самом деле, труба горячая, к утру просохнет. Здесь уже висели чьи-то носки и выцветшая до голубоватой белизны майка. Одежду все складывали и вешали на спинку в изножье. Эркин быстро разделся и лёг. Фёдор по-прежнему читал, а Грег уже спал. Эркин завернулся в одеяло, натянув угол на лицо, чтобы уйти от света, как уже привык в тюрьме.

– Федька, – глухо сказал из-под одеяла Роман. – Гаси свет, понял, нет?

– За день не надрыхся? – спокойно ответил Фёдор, переворачивая страницу.

– Гаси, пока я не встал, – подал голос Анатолий.

– А пошли вы… – затейливо, но беззлобно выругался Фёдор, но всё-таки сложил газету и встал.

Эркин слышал, как он прошёл к двери и щёлкнул выключателем. Потом стукнула дверь, видно, в уборную пошёл. Эркин откинул одеяло с лица и лёг на спину. Какой был долгий день. И кончился. Женя… Женя рядом. Значит, что? Значит, не зря у него сердце молчало у могил, что у церкви, что на белом кладбище. Ладно, об этом нечего, отрезано. Теперь… теперь всё заново. Это уже не Алабама, здесь другие порядки. Флинт этот если сунется, отметелю… аккуратненько, чтоб не придрались. Андрей говорил: «Технически». Ох, Андрей, Андрей, прости меня, брат. Я себе никогда не прощу. Женя простила, а я… Женя… похудела как, глаза на пол-лица, ничего, если выход свободный и город недалеко, схожу, подзаработаю и прикуплю к пайку. И ей, и Алисе. Паёк хороший, но всё – паёк. Завтра… завтра он возьмёт себе двое трусов, ещё две пары портянок, две рубашки, мыло и мочалку купит. Женя сказала, что она все вещи взяла, только постели оставила. И тряпки, совсем уж ненужные. Ну, и посуду, утварь всякую кухонную, мебель… похоже, что так. Но кто же это так квартиру разворотил, все перины, подушки, даже одеяла вспорол, пух с ватой выпустил?

Вернулся Фёдор. Не зажигая света, прошёл к своей кровати, разделся и лёг. Когда он затих, Эркин открыл глаза. Да, на дворе горят то ли фонари, то ли… как их, да, прожекторы, и через незанавешенное окно достаточно светло. Он закинул руки за голову и сразу ощутил помеху. А, это же часы, что Мартин ему подарил. На память. Он поднёс руку к глазам. Стрелки и цифры светились молочно-белым цветом. Маленькая между десятью и одиннадцатью, большая – на семёрке. Это сколько? Неважно. Завтра покажет их Жене и попросит, чтобы научила разбираться. И самая длинная тонкая стрелка быстрыми мелкими рывками движется. А, это ему ещё Джонатан показывал. Полный оборот – минута. Ладно. Снять их, что ли, на тумбочку положить? Нет, не стоит. Не видел ни у кого, пусть на руке будут. Привыкнет. В наручниках же спал, и ничего.

Сонное дыхание, похрапывание… надо спать. Дорога, жёлто-бурые поля, Алиса в красном пальтишке тянет его за руку, русский офицер смотрит его удостоверение, Женя… Женя… Он беззвучно шевельнул губами, уже засыпая, наконец засыпая. Всё, кончено, отрезано, оторвано. Он ушёл, слышите вы, рожи, морды, хари? Никому, никогда, ни разу не показал, не намекнул, не дал прорваться, но он знал, что уйдёт, сбежит. Рабу бежать некуда, никто не поможет, не укроет, так говорили, да? Рождённому рабом и умереть рабом, так? Врёте, всё вы врали. Он ушёл!

Эркин улыбнулся, не открывая глаз. Он спит. Завтра с утра, ну, там будет видно, что с утра. Будет жизнь и совсем другая. Он не знает, будет ли лучше, да никогда и не думал так, не такой уж он дурак, чтоб не понимать: только хорошо не бывает, всяко будет, но по-другому – это главное, это… а остальное? Он справится со всем, всё выдержит. Он ушёл. И неважно, сколько ему ещё идти, и куда, он ушёл, ушёл, ушёл…

Эркин спал и улыбался во сне, и ни храп, ни сонное бормотание соседей не разбудили его. А может, это дождь так усыпил, в дождь всегда хорошо спится. И спешить некуда. Ни к бычкам, ни за водой и дровами не нужно. Спи, сколько хочешь. И снов своих он не запомнил, а может, ему ничего и не снилось.

Колумбия

ВЧ № 4712

Автохозяйство

Тим уложил и закутал Дима, загородил лампу, чтобы свет не мешал малышу, и раскрыл книгу. Столько лет