Мелкий принц - Борис Лейбов

курчавыми и жесткими волосами, будь он шестым, но белым братом Джексоном, дед сопел и во сне шевелил косматыми патриаршими бровями, как будто чему-то дивился.

Московский вокзал проступал постепенно ровными линиями, углом крыши, прямоугольной колонной, башенным шпилем. Туман и морось как будто слизнули цвета с фасадов, и память запечатлела только пузыри в лужах и лепной орнамент над случайным подъездом с высокой дверью. Утренний город был пуст, и таксистов было по три на одного приезжего. Из окна автомобиля я увидел, как великий Невский проспект, о котором только читал, прервался вдруг большой Невой и что облачности над водой было меньше. Плескались мелкие черные волны. Советская машина скрипела на поворотах. Хотелось спать. Мы ехали к «Авроре» на встречу с Зиновием, дедовым двоюродным братом, «большим культурным человеком из Ленинграда», как мне сказал в купе дедушка. Погрозил в небо указательным пальцем и повторил «большим» для эффекта. Дед отводил культуре ведущую роль и очень рассчитывал, что я стану человеком культурным, не в том смысле, что буду печататься в литературных журналах, а в том, что не буду распивать спиртные напитки в ЦПКиО, или ходить по Москве в шортах, или хватать дам за покатые места, их предварительно не спросив. «Приличный» и «культурный» были его путеводными прилагательными, и он старался растить меня в соответствии со своими идеалами и окультуривал по наитию. Не знаю, преуспел он или нет. Как по мне, он поливал камень. Благие намеренья исполнялись по соседству – культуре во многом приходилось идти на уступки времени. Если музей, то Тропинина – он помещался в особняке за домом. Если театр, то филиал Малого – он располагался через дорогу, а соседка по лестничной клетке служила билетершей, и контрамарку на «Годунова» дед получал с регулярностью жалованья. Он любил водить меня на спектакли. «Годунов», не «Годунов». В буфете он покупал несколько рюмок коньяка, бутерброды с белой рыбой и угощал меня плиткой шоколада с балериной в прыжке на обертке. Однажды на очередном «Годунове» он заснул. Заснул крепко и захрапел. Его слышала даже семибоярщина со сцены. Гремел неестественный рев пикирующего бомбардировщика и заглушал средневековую смуту. Я прижался к незнакомой женщине справа от меня и, сделав вид, что я ее сын, смотрел с негодованием на невысокого человека с веснушчатым лицом, длинными рыжими ресницами и одуванчиковой прической. Кто-то коснулся его плеча – женская рука (красные ногти): «Молодой человек…»

Дед вздрогнул, затем огляделся и, не заметив театрального действия, сбросил руку. «Я? Я молодой? Спасибо вам!» – и разулыбался так широко, как умел только он – и Юрский в «Золотом теленке». Дед улыбался не ртом, не глазами, а всем своим существом, и я не встречал людей, которые бы волей или неволей не улыбались ему в ответ. Я думал, он такой один.

Из облака вышел Зиновий и предстал перед дедом тонированным зеркалом. Рыжим он не был. Его кудри были черными, как черный квадрат. Удивительной схожести два пожилых еврея обнимались. Я стоял поодаль, на голову выше их курчавых шапок, у самой «Авроры». Крейсер никакого такого отпечатка революции и славы не носил. Качался себе угрюмо, чуть менее серый, чем вода под ним. Наверное, все однажды окажется обыкновенным: «Аврора» – просто корабликом, Рубикон – просто речкой, Олимп – просто горкой. И пока два старика трясли друг друга за плечи, соблюдая очередность, и восклицали: «Ну вот ты какой стал!», – я загрустил о своем. Вспомнился все тот же сад, фанерная «Аврора», тощий Леша Смирнов (будь он проклят), назначенный капитаном. Он командовал залпом по Зимнему, а я стоял на корме, на моей молочной шее повис театральный бинокль – семейный вклад в костюм моряка, – и молчал. Реплик у меня не было. Еще долго. Потому что голос прорежется позже.

– Мальчик готов к Петергофу? – дядя Зяма отвлекся от любимого Лёни и посмотрел на меня вверх.

– Мальчик готов, – дед взял меня под локоть.

Красные «Жигули» с базедовыми фарами в девяносто седьмом смотрелись так же нелепо, как их, дедушкины и дядины, клетчатые рубашки с короткими рукавами, вправленные в серые брюки со стрелками. По дороге нас обгоняли преимущественно длинные автомобили темных цветов, а по многочисленным набережным целой бесконечности рек проходили черные кожаные куртки и водолазки, тоже в основном черные. Меня усадили на заднее сидение.

– Как маленького! – веселился дядя Зиновий.

– Ну перестань! – веселился дед.

Я уперся головой в потолок и отвернулся на город, на новый пейзаж, и все думал, что теперь-то я готов, теперь, считай, я видел Европу дважды. Ничего русского в Санкт-Петербурге я не приметил. Даже природа за городом была строгой. Сдержанные деревья. Самодостаточные вороны. Отрешенные голуби с задранными в небо головами. Казалось, что здесь каждый сочинял стихи, а крошки на асфальте – дела московские. Никаких задушевных полей пшеницы. Никаких русских песен без конца и начала.

Со стариками я не заговаривал. Им хорошо было и без меня. Обсуждалась родня, в основном худшие ее представители, переехавшие в Майами еще в семидесятые. Я никогда не видел ни Ноника, ни Розу, ни их пидараса-сына Сашу, как сказал Зяма, а дед заметил: «Ну-ну», – и покосился на меня в зеркальце заднего вида. Я не знал их, этих американцев, и не узнаю, но я автоматически принял сторону наших, своих, потому что так правильно и так проще. Дед, однако, пытался донести до Зямы, что их брат, возможно, не так уж и заносчив и жаден и что просто жизнь распорядилась таким образом – иначе. Да, он выражался общими, избитыми фразами, а вот Зиновий клевал его ястребом, бил словами – острыми и точными. Слушать его было восхитительным опытом.

– Все, все твои слова, Лёня, бессмысленны, как остывшая баня.

– Зям, ну они же свои.

– Свои – это те, Лёня, в чьем присутствии будет комфортно умирать.

– Да ну, перестань. Да всякое бывает…

– Бывают и люди с пиздой, Лёня, и что теперь?

И дедушка снова покосился на меня. Дядя Зяма ведь был большим человеком культуры, искусствоведом, пальцем, направленным в потолок купе, и должен был стать моим ленинградским впечатлением, моим шагом в сторону «приличной» жизни… «Пизда» несколько портила впечатление, переживал дедушка, и я чувствовал его неловкость передо мной.

– Лёня, – дядя выдержал паузу и решил сменить тему, ну или разбить молчание. – Лёня, ты когда-нибудь видел, как рожает обезьяна?

– Что?!

– Вот и я не видел. Вон неплохое кафе, давайте сделаем привал. Мальчику надо подкрепиться.

Забота о мальчике была изящной маскировкой желания выпить. Мальчику разрешили одно пиво и орешки, – меня укачало и