Мелкий принц - Борис Лейбов

раз выбрав двух друзей, новыми обзаводиться не хотел. В тот вечер, после урока литературы, Натан пригласил меня к себе после ужина в столовой. Комната поразила порядком. Это мог бы быть кабинет моего деда или библиотека отца, но никак не спальня подростка. Его шесть метров казались демонстрационным залом Икеи. Я, кстати, увидел это восьмое чудо света на прошлых выходных – складной скандинавский рай, куда нас отвезли на школьном автобусе для приобретения парт и книжных полок. Над письменным столом, на белой полке, в белых рамках стояли рядом мама Натана, папа Натана, бабушка и дедушка Натана, какие-то еще люди Натана и кокер-спаниель. Под собачкой, смотрящей мимо фотографа, наклейка в форме косточки, а в ней годы жизни несчастного. Кровать заправлена. Подушка взбита и лежит ромбом поверх покрывала. Спиной к окну, на трех ногах – пюпитр. Нотная тетрадь, распахнутая на первом листе. Футляр, фагот, два вида тапочек, резиновый коврик для упражнений, три пары одинаковых белых кроссовок «Найк».

Натан протянул мне лист:

– Перепиши.

Сочинения сдавали по каждой главе.

– Твое на четыре, – он помолчал, – мое тоже.

Затем он бережно вогнал третий лист в прозрачную папку. Настолько осторожно, как будто засовывал ошкуренный член в презерватив с солью. Он даже дунул в конверт, чтобы тот расклеился и впустил в себя бумагу, ее не касаясь.

– Это Бена, оно на пять.

Я кивнул.

– Я знаю, как отсюда выбираться, – сказал Натан. – Будет весело, Лейбов.

Лейбовым меня звала разве что Ирина Игоревна. Впрочем, в интонации Натана не было обидных нот, и я был не против. Наоборот, мне кажется, он подчеркивал нашу принадлежность к единому целому и выговаривал мою фамилию по слогам, с чувством – как будто наслаждаясь извлеченным звуком. Бена он звал Фальком.

Я поблагодарил его за сочинение, и со следующего дня мы стали соседями по столовой, да и вне столовой держались рядом. В один обыкновенный ноябрьский вечер (возможно, был вечер вторника) в коридоре дортуара я прошел мимо Софии Скаримбас. Она была раскрасневшаяся, дышала глубоко, а грудь ее вольно качалась от тяжелого шага. Она победоносно промолчала в ответ на мое «салю», и я сразу догадался, что она вышла от Натана. Коридор заканчивался нашими комнатами. Эдвард был не в счет. Следующая комната пустовала – мальчик-француз заболел воспалением легких, и его перевели в лазарет. Оставался Натан. Она наверняка отомстила мне, моей холодности – подумал я ее голосом и представил, как измяла она своей жаркой гладкососковой грудью тельце Натана, бело-синее, с проступающими ребрами, посыпанными веснушками, как ясный небосвод звездами. Как горячо дышала она в его вечно больные, простуженные уши, которые розовели, чуть только воздух приближался к десяти градусам. Я вошел к нему без стука. Он резко полуобернулся и уставился в окно, приняв положение, скрывающее эрекцию, – спиной ко мне.

– Джинсы она не снимала?

– Что, прости?

– Говорю, джинсы Софья так и не сняла?

– Нет, – и он немного поник.

– Сходи подрочи, у тебя синие яйца.

Было приятно хотя бы раз побыть на месте опытного человека, раздающего советы.

У Натана опыт был. Не вымышленный, нет. Я всегда улавливал фальшь. Всякая бравада без доказательств – вымысел. Всем этим героям рассказов у костра в пансионе почему-то давали только в их прошлых жизнях. Натан же поверил нам с Беном свою страшную еврейскую тайну. Говорил он тихо, и разговорило его вино, кажется шабли, из подвала Лоуренса Фалька. Незадолго до переезда во Францию Натан ездил на бар-мицву троюродного-претроюродного родственника в соседний Форт Лодердейл. Слух о его отъезде уже разнесся среди лучших жителей Флориды. Натан? Средний из Эрнстов? В Европу? Женщина по имени Эстер, знавшая маму Натана по колледжу и приходившаяся настолько дальней, «что можно», родственницей его отцу, долго обхаживала мальчика, смеялась, гладила по щеке и предлагала вина. Особняк был поместительным, и когда она стала увлекать Натана под предлогом «покажу одну картину», средний из сыновей Эрнста догадался, что очень скоро станет мужчиной.

– Ну! – она задрала юбку, поводила его рукой по чулкам и приложила к лобку. – Ну! Ничего же страшного! – она смеялась. – Вообще ничего, – и потянула болезненную тонкую руку ниже.

В гостиную Натан вернулся дважды мужчиной. Он выпил еще вина и говорил необыкновенно много и громко, за что на следующий день ему было стыдно. А незадолго до вылета тетя Эстер прикатила в Санкт-Петербург с невесткой Эммой, и Натан стал мужчиной в третий раз. В сравнении с нами он был опытным. Он уже знал, что такое минет и целлюлит, а мы только кивали, так как про минет, естественно, знали, но еще не имели это счастье, а про целлюлит не слышали вовсе.

Иногда, когда приступы боли запирали Натана в комнате, мы слонялись по школе с Беном вдвоем. Натан часами лежал на коврике и гладил живот исключительно вращательными движениями и строго по часовой.

– Представляешь кишечную революцию, если он крутанет против часовой? – смеялся Бен.

Мы знали о Натановой привязанности к туалету, к его страху находиться вдали от отхожего места и необычной метеозависимости – в дождливую погоду он мучился от несварения пуще обычного. Мы не издевались, нет. Но мы никогда не сдерживали шуток. Мы не оглядывались, обидим кого-нибудь или нет, и, если обижали, совестью не мучались, потому что злого намеренья не было.

Бен как-то сознался, что у него всего одно яйцо. В детстве он болел раком, и пораженное яйцо пришлось удалить. Натан тотчас поименовал Бена моноклем, и мы хором ржали. Я заметил, что Бен смеялся свозь обиду, давился смехом, и глаза его были влажными, но перестать не мог. Мне сознаваться было особо не в чем. Никаких тайн я за пятнадцать лет не насобирал. И яиц была пара, и со времен кипрского кладбища я не боялся пространств без туалета. Я был из простых евреев, видимо. Просто лежал на траве, просто чаще других прикладывался к термосу, и был рад, что рядом друзья, и искренне грустил, что Эд не может валяться под деревьями с нами, потому что как раз Эд простым не был и из комнаты не выходил. По-моему тогда, или в другой, похожий винный полдень, но точно не зимний, так как мы лежали на еще теплой земле, полной сухих иголок и жуков, Натан спросил прямо:

– И что, Монокль, ты действительно живешь один?

– Живу.

– А кто тебе готовит? – спросил я интонацией моей бабушки.

– Мама привозит раз в два дня. Бывает, заходит Даниэла, сестра, или Малка, ее подруга.

– Бен, а почему мы у тебя все еще