Мелкий принц - Борис Лейбов

из Валеры, как грудь из мокрой майки) добавил: – Она не даст, Борян, ты для нее как мексиканец для американца.

Рафаэль Валеру побаивался и, если бы не разобрал слово «мексиканец», сидел бы смирно. Аурелия слегка вжалась в меня и, проглотившая собственный смех, вращала головой. Перед ней вырос совсем уже раскрасневшийся Рафаэль и кричал:

– Почему мексиканец? Я перуанец!

А за нашими спинами стоял шаткий Валерка-встанька и намного менее эмоционально, по-северному, спрашивал меня:

– А чего это он верещит? Чего выебывается? Хочет че?

Я справился с собой, погладил Аурелино плечо и всех примирил. Дети коррупционеров успокоились, и через четверть часа горел костер. Валера не может не разжечь костер, как не может не кричать чайка. Аурелия шептала мне в ухо: «Твой друг смешной, он похож на птицу. Он сидит как птица и постоянно ест семена». Птица Валерий сидел на корточках, как обыкновенных братеевский гопник, сплевывал шелуху, поил перуанского поэта и даже прослезился, когда тот снова прочел нам стихи.

– Душевно, скажи? – обратился ко мне мой сердечный друг, ни хуя по-французски не поняв.

– Моя мать тоже поэтесса, – заговорил пьяненький Рафаэль. Он как-то ссутулился, осел и стал тихим. Он все еще обращался к Аурелии, но понимал, что битву при Ла-Рошели он проиграл.

– Вот только имена ее не перечисляй, – ласково сказал я, а она залилась зловещим смехом и уткнулась холодным носом в мою шею.

И как – при отсутствии денег, спортивного тела, выдающегося ума, музыкального слуха, поэтического дара – я вот так просто взял и забрал ее? И почему, думал я, а мы уже держались за ручки, и она водила большим пальцем по моим костяшкам. Наверное, потому что я неплохо шучу.

Валера поковырял веткой догорающий костер, взглянул на меня, ну то есть мимо меня, но я понял, что метил он в меня.

– Ты только не ссы… Она твоему мексиканцу тоже не даст.

Повезло, что поэт дремал, и «мексиканец» Валеры его не потревожил. Хорошо, что Валера напоил меня коньяком, и после двух вдумчивых глотков из его фляги я наполнился теплом и бравадой. И замечательно, что пока он будил Рафаэля, я повернулся к не моей еще Парижанке, дождался ее взгляда и поцеловал. А она не отвела головы и на миг, равный сгорающему в атмосфере осколку кометы, я попробовал ее верхнюю, пухлую посередине губу.

– А кто твои родители? – спросил меня уже на палубе Рафаэль.

Аурелия болтала с подругами и в нашу сторону не смотрела. Валера хмуро глазел на приближающиеся Канны. А я больше люблю разглядывать то, что осталось позади. Еще виднелся низкий папоротник в ногах сосен, этих лесных дворян. И даже вязы кланялись им вихрастыми головами. А ивы, как придворные, пятились к воде, обступая бухту, где еще недавно (уверен, ветер не успел заровнять наши следы на песке) я целовал девочку, чьи ямочки на щеках вытеснят всех шлюх Франции из моего скупого воображения. Теперь, стоя на палубе, я точно знал, что буду представлять в туалете с надписью «рэдиохэд», как только мы разойдемся по корпусам.

– Так кто твои родители? Дома, в Москве? – повторил Рафаэль.

– Май мазер из э тичер, энд май фазер из эн инженир.

– А его родители точно коррупционеры, – сказал Валера мне на ухо. – Откуда еще у мексиканцев деньги на Францию. А что, правда, твой отец инженер?

VI

Евреи

Острое ощущение еврейства проявилось с возрастом, как зубная боль. В какой момент русский мальчик вызревает в еврейского дяденьку, сложно определить, но я хорошо помню первые признаки принадлежности к чему-то таинственному, как древнее братство, и обнаружились они в кабинете литературы. На уроках русского в детстве еще только проклевывались первые побеги.

– А, Лейбов, опять опоздал, а нос твой вовремя пришел.

– Простите, Ирина Игоревна.

После очередной шуточки, так сказать с разрешения свыше, Артем Бобырь прошипел мне с задней парты: «Пархатая жидяра». Я не понял, что это, а Федор понял, и на первой же перемене мы били Бобыря в четыре ноги, потому что все люди братаны. Так сказал ему Федя. Дома я спросил родителей про «жидов» – ну кто это? А те отмолчались, но в выходной созвали большой семейный совет. Начал, да и закончил, дед. Было долго, про многонациональную страну, про бурят, про киргизов, и в самом конце про евреев, и что мои бабушка с дедушкой, собственно, они и есть. Я так и не понял, кто такие жиды, при чем здесь киргизы и почему я еврей, хотя еще утром был русским, как и мой друг Федор. Но то были звоночки, по-настоящему национальность распустилась, как акации куст, на литературных занятиях мадам Вижье. К осени 97-го я все еще был с демократией на вы, хоть и представлял уже шесть лет как демократическую страну, в школах которой было бы немыслимо то, что вытворяла наша «англичанка», она же француженка Вижье. Кроме Эдварда, прибывшего накануне первого учебного дня, я не был знаком ни с кем. В классе я забился в дальний угол, к окну. Думал сесть с соседом по комнате, но тот, как выяснилось утром, был гениален и уроки посещать не собирался. На каждой парте лежало по две книги – «Кровавая свадьба» Гарсиа Лорки и «Люблинский штукарь» Зингера.

– У вас есть этот час, – сказала Вижье, – почитать с какого хотите места и решить для себя, по какой из двух книг вы будете писать сочинение.

Сама Вижье – сухая, неулыбчивая, но участливая и беспрерывно в перемены курящая, села на парту, а не на стул, прильнула к раме и стала читать «Кровавую свадьбу». Пример был считан. Красивая, утонченная, как княгиня, и несколько скованная, как английская невеста, сорокапятилетняя и, следовательно, спелая ягода вольных взглядов, понравившаяся мне с первого звонка – она, естественно, выбрала Лорку. Кровь, любовь, страсть и лесорубы. Я скользнул глазами по классу. Многие взвешивали книги на выставленных ладонях и отодвигали Зингера от себя подальше.

Я прежде о герое Зингера, Яшке, ничего не слышал, но к концу часа он мне стал несколько родным – запутался в женщинах, устал, отгородился от мира стеной… Выбор пал на прозу втрое большую, чем пьеса. Вижье удивилась и, забрав с моей парты лишнего Лорку, спросила:

– Точно?

Я кивнул.

– Кто-нибудь еще выбрал Зингера?

Над головами, лысыми и лохматыми, правильными и кривыми, вытянулись две руки: Натана Эрнста и Бена Фалька, моих будущих друзей. Класс разбили на кружки по три. Так я обрел своих.

Натан прибыл в школу