Мелкий принц - Борис Лейбов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В письме отца Натан просил директора школы месьё Мюллера (владельцы школы наняли немца) отпустить Натана и его друга Борю на бар-мицву несуществующего сына одного несуществующего родственника. Расчет был совершенным. Мюллер, пробежав глазами по какой-то «мицве», отпустил «этих двоих» по их «национальным и религиозным делам». Любой другой контекст вызвал бы вопросы: где остановитесь, кто заберет, а давайте наберем родственника, – даром, что Мюллер. Но Мюллер был честолюбивым и неглупым и препятствовать Эрнсту с Лейбовым в их обычаях не стал. «Себе дороже», – подумал он и выписал два пропуска. Кое-как мы пережили четверг, растревоженные подступающим счастьем, и в пятницу после последнего урока со скучными лицами, какие должны носить подростки на встрече с родственниками, вышли за шлагбаум.
Охранник дежурно спросил: куда?
– На бар-мицву. Там написано.
Он помял пропуск, оглядел наши узкие джинсы, белые кеды и полосатые по рукам спортивные куртки, застегнутые до верха.
– Проходите.
Он не знал о существовании такого праздника, но знал, что мы бессовестно врем, и ему было плевать. А нам и подавно было плевать на него, на его работу, его кредиты, его ипотеку, его гулящую жену, его кризис среднего возраста, его младшего мальчика на хромой ножке, на разбитую фару его старого «Рено» и на его скупого отца – мясника из Алжира, не желающего ему помочь. Возможно, ничего этого у него не было. Но представилось так. И на то, что представилось, было плевать. Жалко было только Эда, которого я оставил в комнате. Я уже догадался, что ему не просто «не хочется» выходить из комнаты. Пускай и гений, а все ж, наверное, хотел бы сейчас быть с нами. Он один во всей школе был посвящен в подробности нашей аферы.
Мы курили на автобусной остановке, пили из двух термосов, плевали перед собой и ждали, когда станет смеркаться и охранник у входа нас развидит. Когда с зеленых, матовых, как морское стекло, холмов сошел плесневелый туман и солнце подсветило на прощание альпийских хребет, мы встали и на легких ногах отправились в Биот. «До Бенова дома всего-то десять километров», – сказал Натан, и сомневаться в его словах не было нужды. Через час, на ногах уже невесомых, с пустыми термосами мы остановились и подняли руки, указывая большими пальцами направление. Ни я, ни он еще не ездили автостопом, только читали об этом. Я запомнил навсегда маленький белый «Пежо», который появился следом за оранжевыми трубочками света. Я еще подумал: так, наверное, появлялся в классе Ирины Игоревны мой нос, предвестник меня остального. Мы были пьяными, и память, которая, казалось, должна была быть в увольнении, удержала все мелочи, даже движение в воздухе. Машина остановилась тихо. Без шума опустилось окно. Лейтмотивом плотного воздуха была хвоя. Выхватывались еще редкие пряные цветочные ноты. Пропеченная за день земля испускала жирный пар. Промеж черных деревьев белели головы лесных цветов, каких не знаю, – дальняя родня ландышей, наверное. К окну потянулась прямоугольная красная голова низенького коренастого мужчины, скорее старого, чем взрослого.
– Вам куда, ребята?
– Нам до Биота, силь ву пле! – Я, конечно, не Эд, но за три месяца уже мог обходиться скупым французским, и как пройтись по Парижу, в котором ни разу не бывал, смог бы рассказать.
– Садитесь, парни, здесь ехать всего ничего.
Бдительность Натана размыло вино. Он решительно сел спереди и спросил разрешения курить. Ко мне же сквозь литр красненького пробилась тревога, и я отчего-то протрезвел, нахохлился и замолчал как сыч, только водил головой и изучал погасший при езде салон. Какой-то он нехороший, какой-то радостный и ненастоящий. Все эти его вопросы про «что сейчас думает молодежь» мне не нравились. Я пролистнул картотеку памяти в поиске известных мне типажей старших, и такого вот, квадратноголового, с толстыми пальцами, волосатой розовой шеей и плешью под размер ермолки, не нашел. Указатель на Биот мы благополучно миновали, и я чуть было не расслабился и даже успел ухмыльнуться собственной паранойе, как машина съехала на обочину и двигатель замолк. Ключ зажигания болтался на кольце. Кольцо сидело на фаланге его пальца и поблескивало.
– Давайте вот как, ребята. Я сам. Я сам вам сделаю приятное. Давай тебе, – обратился он к Натану, – а ты сможешь посмотреть, – это уже было сказано мне.
Он не поворачивал мясистую шею и продолжал в упор разглядывать Натана. Мой бедный друг даже вскрикнул от неожиданности и последовавшего за ней ужаса, но продолжал сидеть, вцепившись зачем-то в ремень безопасности обеими руками. То ли сработало вино, то ли активизировались навыки октябренка – сноровка, находчивость, отвага, – но страшно не было. Как в молодом Симбе говорил голос почившего короля Муфасы, во мне трещал целый двор, и папа, и Федор, и покойный физрук дядя Витя.
– А чего это я только посмотреть? Я что, не понравился?
Толстяк разинул рот и все же обернулся. Он моргал и больше уже не улыбался.
– Пойдем выйдем.
– Зачем? – совсем растерянно спросил он.
– Сейчас покажем. Натан, ключи с пальца забери у него, – я обратился к другу на английском.
Водитель понял и тотчас убрал руку в карман.
Любой придуманный Натаном план идеальным оставался только в уме. В действительности он спотыкался о препятствия, как сказал бы какой-нибудь очевидный старик из народа: жизнь ведь, она такая – не гладкая, как каток…
Так вот какой я еврей – нужный! Бен везучий, Натан умный, а я нужный.
– Так, – мужик понял, что проиграл и что хуев ему не видать, как Натану своего кокер-спаниеля, – проваливайте.
Натан, счастливый и одуревший, задергал ручку.
– Это не Биот, – сказал я и откинулся, разведя руки по всему заднему сиденью, как уставший пловец по кромке бассейна.
«Удалось согнуть, удастся и
