Мелкий принц - Борис Лейбов

уроков мы сидели в заросшем васильками овраге за стадионом, пили вино и слушали ручей. Я разглядывал античные монеты, а он – воду и говорил о том, что порой приходит в ужас, когда вдруг понимает всю скоротечность, всю бестолковость этой, и никакой другой, жизни. От вида бегущей воды и без того чахлый Натан, казалось, преждевременно старел еще и душой.

– И вообще, есть она или нет, – сомневался в собственной душе Натан. – Вдруг случайная встреча частиц, вспышка сознания как большой взрыв, но только маленький.

Я не верил, что Натаном завладел экзистенциальный ужас. Нам, пятнадцатилетним, смерть казалась невозможной, ну или маловероятной. А до бремени бессмысленности жизни мы еще не доросли, это мы тоже понимали. Сложно печалиться о бренности, когда ты на девяносто процентов состоишь из спермы. Нет, нам не было стыдно, что мы ни во что не верили, и не было стыдно, что не верим теперь. Просто Натан не в духе. Послезавтра должна быть пятница, это если бог, в которого Натан не верил, не отменил ее, а мы должны ехать к Бену домой, и не в его деревенскую трехэтажную лачугу, а в усадьбу его родителей. Ту самую, где жила Лемпицка и где в центре пруда античная статуя – разумеется, новодельная, и тем не менее располагающая. Пруд, луна, кувшинки, сверчки, огоньки деревенских домов, глухой хлопок пробки, влажный запах ночной земли и безрукая красавица в центре того пруда – все это располагает. Рафаэля к односложным стихам, наверное, а Натана к уговорам, шепоту и многому еще, из-за чего он светится после, всю следующую неделю. Пока состав его случайных частиц не загрустит вновь оттого, что он опять на девяносто процентов состоит из спермы, и случайные эти частицы его недуши вновь потребуют от него большого-маленького взрыва.

– Нет, ну какой мудак, – заключил Натан и плюнул в ручей. Я захлопнул книгу и встал. Сетовал Натан на Бена, который своим скверным поведением сорвал собственную вечеринку в родительском доме.

Вчера ведь был вторник – ну конечно, что же еще?! Фальки принимали гостей. Ели жирную пищу, наверное, отпускали шуточки, любовались безрукой без весла в пруду. Подмигивали. И что там еще делают люди на склоне. Уж точно не то, что я, человек восходящий. Я жирное не ем – в столовой такого нет, и не подмигиваю – мне некому. Заполночь старший Фальк приволок в гостиную саксофон сына и, решив друзей своих старых развлечь, развлек их. Инструмент прошипел. В нем как будто перекатывалась мокрота.

– Дай посмотрю, – нашелся умник, перевернул саксофон и тряхнул. К ногам в туфельках и туфлях посыпались таблетки, синие и нет. От одних, говорят, разгоняются, болтают без умолку, мыслят переменчивыми облачками, от прочих глядят подолгу в ручьи и усугубляют эфемерную эйфорию вина. Говорят, они еще и денег стоят, но друзья дилеров цен не знают. По правде сказать, сам Бен не баловался. Говорю же, бык, да еще курчавый. Бен еврей не простой, речной бог Гелас, не меньше, просто пока это вижу только я. Натан подозревает, но думает так: он не бог речной, а так, божок ручейка.

Бен подрабатывал игрой на саксофоне. А что в этом дурного? Ничего! Вот и родители его поощряли, и никакого жеманства в их одобрении не было. Играет и играет, на саксофоне так на саксофоне. Играл он обычно по сельским клубам – Грасс, Анти-бы, Биот, Жуан Ле Пан. До Канн и Ниццы он не дорос. А вот товарищи его, хоть и переросли, но Ниццы с Каннами так и не увидали. Старые постбитники, в очках без диоптрий для понта и шапочках-шашечках морячка из тех, что до ушей не дотягиваются, а лежат на бритых глобусах коровьей лепешкой. Куда им до нашего тельца! Тот высокий, сложенный для подвигов, в красных ботинках для боулинга (спер однажды, разменял на свои старые кеды в гардеробе, да так и улизнул), серых брюках со стрелками и желтой олимпийке, не идущей ни к чему. Старики надули в уши нашему мальчику о дополнительных деньгах, которые всегда интересней денег обычных, и отправили в школу со своими лекарствами. Контрабасист, понятное дело, отсыпал тех, что притормаживают, а ударник – тех, что разгоняют. Бен и носил. Спрос был и будет. Кому надо выспаться, а кому готовиться. Носил и носил. И хранил в саксофоне. Который должен был быть дома, но ошибочно был оставлен у родителей, а те любопытными своими пальцами расковыряли правду, и Бен вместо «Бен!» услышал «Бенджамин!», когда отец позвал его в зал. Мальчик наш соврал. Друзей не выдал, про сбыт утаил. Принял удар: «Это мое, пап, – и в распахнутый рот родителя спешно добавил: – Кажется, у меня проблема, отец». «Отец» – хорошая уловка. Серьезная тональность взята как высота. А «у меня проблема» – блестящий ход на опережение. Мол, «я сознательный, но слабый. Каюсь. Помоги!» Родители и помогли. Старые либералы, они не устроили скандала, особенно прилюдного (гости сценку застали), а записались вместе с сыном к наркологу, ну и вечеринку, само собой, отменили. Ну какие вечеринки, когда мальчик болен?

– Идиот! – сказал Натан, перед тем как захлопнуть за собой дверь. – Идиот! У него и так денег невесть сколько. Но нет! Надо было еще и торговать.

– Так он друзьям помогал. Ударник задолжал вроде кому-то страшному из Марселя. А контрабасист сбил прошлой весной велосипедиста и теперь выплачивает тому пенсию.

– Вдвойне идиот, – Натан прошипел змеей сквозь сомкнутый рот.

Он не мог простить миру того, что в пятницу не будет пить вино с барышнями у пруда и делать вид, что он тоже бессовестно богат, а будет дуть в фагот в своей комнатке самому себе и мертвому спаниелю в рамочке.

– Им по сорок и вместо работы у них джаз-банда. Безнадежная банда! И… – он замолчал.

– И что? – спросил я.

– И они французы, – и он зло и окончательно хлопнул дверью.

– А еще я Аурелию позвал с собой, – сказал я уже из отрезанного дверью коридора.

– Вот и ты идиот, – донеслось уже из-за двери, и больше уже ничего не доносилось – ни фагота, ни тем более лая.

В четверг молчали. Натан злился. Бен переживал – вечером его ждала консультация. Эд безмолвствовал который день о своем бог знает чем, лежа на спине в нашей прокуренной комнате. Я ходил серый от обиды и табака. Весь день я избегал Аурелию, избегал разговора, потому что не знал, какими словами объявить ей дурную весть. И это после всех моих усилий заговорить с ней перед столовой.