Девять жизней Роуз Наполитано - Донна Фрейтас

Нет. Не галлюцинация.

В груди в ответ что-то содрогается, будто меня сильно ударили чем-то острым. Я в замешательстве….

– Ты пришла, – тихим и ровным голосом произносит он среди громких разговоров и смеха.

Мне приходится склониться ближе, чтобы слышать его. Так специально задумано?

– Я говорила, что приду.

– Знаю, но…

– Но?

– Ты могла и передумать.

– Нет. Я и не сомневалась. С самого начала собиралась прийти.

Он улыбается шире.

– И я.

Мы оба улыбаемся, будто старшеклассники, которые всегда встречаются мне по пути, когда я спускаюсь в метро после занятий.

Пары обжимаются у грязных стен, посреди платформы, голодные рты сосут, вылизывают друг друга, безудержно целуясь. Меня всегда радуют их дикие проявления любви, все эти желания. Я ими почти горжусь. С ностальгией вспоминаю ту жажду, что владела нами с Люком в самом начале, но вскоре пропала на фоне взрослой жизни и рабочих забот. Нужно было думать о квартире, решать, кто будет поливать цветы, а кто – выносить мусор. А потом начались вопросы, кто будет рожать ребенка и появится ли он вообще.

– Рада видеть тебя снова, – говорю я, и до меня начинает доходить, что мы делаем.

В каждом моем слове, в каждом жесте чувствуется дрожь возбуждения от близости Томаса. В трепете моих ресниц, в однозначно кокетливом тоне. Я представляю, как наклоняюсь к нему, наклоняюсь ближе и прижимаюсь губами к губам Томаса прямо здесь, в баре, на виду у всего ресторана.

Воображает ли он ту же картину?

Ко мне подходит бармен.

– Что вам предложить?

– У вас есть вино «Сансер»?

– Да, – отвечает он.

– Тогда налейте бокал, пожалуйста.

Я не испытываю ни малейших колебаний.

А ведь должна. Теоретически мне следует ужаснуться своему спокойствию перед лицом грядущей катастрофы. Но сегодня я беспечна, рада всем катастрофам и бедствиям, далеким и близким, причем некоторые так близко, что смотрят на меня карими с прозеленью глазами, в которых больше зелени, чем янтаря. Смотрят с расстояния вытянутой руки – моей руки.

Я вдруг понимаю, что тянусь к нему. Пальцы гладят плечо, проворно спускаясь на спину. Спину Томаса. Томаса – не Люка.

– Я тоже очень рад тебя видеть Роуз, – отвечает Томас помедлив, будто для каждого движения навстречу нам, навстречу всему, что мы не должны делать – видеться, проводить время в баре, заказывать напитки, соприкасаться пальцами, руками, телами, – для каждого крошечного шага требуется снова поприветствовать друг друга, еще раз подтвердить намерения, выразить взаимное согласие.

Слова Томаса, его тон однозначно подсказывают мне все, что нужно знать. Это четкое и радостное «да», он готов ко всему: к своей реакции, к моей, к тому, что мы проведем этот прекрасный вечер вместе в симпатичном баре – многообещающее положение, что таит массу возможностей.

Положение… Прямо как у меня – потому что я в положении.

* * *

– Кажется, меня сейчас вырвет, – прошептала я в пустоту ванной комнаты, опустившись на колени.

Живот скрутило, ноги тряслись, все тело дрожало, будто от зимней стужи, хотя на дворе стояла середина лета.

Мы с Люком жили в пляжном домике, который мои родители сняли на выходные. Снаружи ревели штормовые волны, такой же шторм бушевал у меня в животе – вся эта белая вода, обжигающая, клокочущая, бурлящая на поверхности океана, чьи волны приступами обрушиваются на берег и отступают, обрушиваются и отступают…

Я глубоко вдохнула, выдохнула, снова глубоко вдохнула. Плитка ванной комнаты сверкала белизной так ярко, что мне приходилось едва ли не щуриться. Рядом возвышалась старая раковина, которую подпирала керамическая колонна, большая и величественная.

Я раскачивалась взад-вперед, обхватив живот, рвотные позывы подступали, но больше ничего не происходило. Когда это пройдет? Скоро? Никогда?

В дверь негромко постучали.

– Роуз, как ты там?

Кроме моей мамы в домике больше никого не было. Люк с моим отцом отправились в музей вертолетов – одну из достопримечательностей этого крошечного городка Новой Англии. Мама выдала им список покупок в супермаркете, так что до возвращения наших мужчин было еще далеко.

– Не знаю, – простонала я.

Дыхание мое было таким же неровным, как и мой голос.

– Можно войти?

– Да…

Я уткнулась лбом в край сиденья унитаза. Удивительно, на что способен человек, когда ему плохо: опустить голову на грязный пол, прислониться щекой к унитазу.

Барометр отвращения просто сломался.

– Милая! Ты же зеленая совсем… Съела что-то не то? Может, все из-за устриц, которыми мы обедали в том кафе? А я говорила отцу – нельзя есть в придорожных забегаловках!

При упоминании устриц, от одного лишь этого слова, такого омерзительного, взбунтовалось все мое тело, и я нагнулась над унитазом. Опять ничего не произошло. Я снова уселась, облокотилась на белое сиденье и посмотрела на маму.

– Не знаю, в чем дело.

Мама устроилась прямо на полу и скрестила ноги.

– Не переживай, все пройдет. Скоро, поверь. Все это быстро проходит.

Присутствие мамы, которая без колебаний опустилась прямо на кафель рядом со мной, чтобы поддержать, успокаивало больше, чем я ожидала. Поразительно, но взрослый человек все еще нуждается в матери. Меня захлестнула волна благодарности.

– Может, это из-за вчерашних омаров? – спросила мама. – Надеюсь, дело не в них. А то знаешь, как бывает, отравишься чем-нибудь и потом на всю жизнь возненавидишь. Не хочу, чтоб ты ненавидела омаров, ты всегда их так любила! Даже когда была маленькой. Помнишь, как ты обожала выковыривать крошечные кусочки мяса из клешней? Мы с отцом смотрели, как ты целую вечность в них копалась… Нас это всегда ужасно забавляло.

– Мам… – простонала я. – Хватит уже про еду.

– А, точно. Прости. Ну тогда… Что же еще…

Наступила тишина, но было понятно, что мама о чем-то думает.

– Мам?

– М-м… Не знаю, стоит ли говорить…

Я слегка приподняла голову, лишь немножко наклонила, только для того, чтобы взглянуть маме в глаза.

– Ну теперь ты просто обязана сказать. Пожалуйста. Не нагнетай, это невыносимо!

– Да ты разозлишься…

– У меня нет сил злиться.

– Тогда пообещай, что не расстроишься, если я выскажу свое мнение.

– Мама!

Она оперлась ладонями на пол и подалась вперед так, что ее подбородок оказался почти у края унитаза.

– Ох, просто подумала, что это похоже на утреннюю тошноту. Кстати, она не зависит от времени суток. Но конечно, причина другая, ведь ты не хочешь ребенка и всегда не хотела. Или… вы с Люком передумали и не сказали нам, что пытаетесь зачать? – Мама качнулась назад, будто спешила отодвинуться – вдруг я на нее наброшусь, – и понизила голос до шепота: – Ясно, почему я не хотела говорить?

Вот тут-то, после всех пустых позывов, я наклонилась над унитазом и меня вырвало. Мама поддерживала меня, пока все