Василий Мудрый - Николай Иванович Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Прошу, товарищ Озеров, сохранить этот браунинг, я взял его в честном бою у итальянского офицера. И я непременно приду за ним…
Минск. Тюрьма НКВД. Круглая камера. Теснота — 40 человек в ней. Есть и знакомые. От них узнаю: арестованы мои товарищи по борьбе с белополяками: двоюродный брат Григорий Карасев — тот самый, что привел меня в отряд Орловского, Александр Далина, Игнат Бойко, Апанас Михалкович, Прохор Далина.
28 дней просидел я в той круглой камере. Четыре раза вызывали на допрос: «Вы польский шпион. Признавайтесь!» Отвечал неизменно: «Я — коммунист. Награжден за выполнение правительственного спецзадания в Испании. Требую запросить Москву, так как я должен ехать на отдых, а потом на новое спецзадание. В Москве не знают, что вы меня арестовали. Будете отвечать, учтите!» Они лишь ехидно усмехались и крутили пальцем у виска…
На 39-й день на допрос пришел военный в форме НКВД. В петлицах по четыре ромба. И при нем я повторил то же самое.
— Так вы были в Испании? — удивленно спросил он.
— А вам, что же, ваши подчиненные ничего не докладывают? — зло ответил я вопросом на вопрос.
Он ничего не сказал на это. Только приказал отвести меня обратно в камеру. Спустя час меня снова вызвали и повезли из тюрьмы в Наркомат внутренних дел Белоруссии. В большом кабинете меня встретил тот же военный. Поднялся из-за стола, пошел навстречу, радушно протягивая руку, представился:
— Наркомвнудел Берман. Извините, товарищ Корж. Враги хотели вас уничтожить. Оклеветали. Вы свободны.
«Значит, и товарищей моих тоже оклеветали — молнией мелькнула у меня мысль, надо их выручать!»
— Товарищ нарком, — стараясь, несмотря на физическую слабость, придать голосу как можно больше твердости, сказал я,— оклеветан не один я. Арестованы мои боевые товарищи.
И я перечислил пять дорогих мне фамилий.
— Спасибо. Разберемся.
Вскоре освободили Григория Карасева и Александра Далину. А Игната Бойко, Апанаса Михалковича и Прохора Далину уже никто не мог освободить… Да будет вечна и светла их память!
У читателя, особенно молодого, естественно возникает вопрос: что же думал я и люди моего поколения о трагических событиях 1937—1938 годов в то время?
Скажу только о себе. Я считал тогда так: если я, рядовой человек, был оклеветан, то могли оклеветать прославленных, выдающихся полководцев и государственных деятелей, которых расстреляли. Может, их тоже оклеветали враги, как меня? Может, многих из них освободили бы, но было уже поздно? Это было тогдашнее искреннее мое убеждение».
После незаконного ареста для семьи Василия Захаровича настали тяжелые времена. Незамедлительно из местного райотдела НКВД БССР в дом Коржей нагрянули вчетвером с обыском те, с кем он еще совсем недавно разделял тяготы службы и делился последним.
Людей этих семья Василия Захаровича прекрасно знала. Некогда, еще во время работы Коржа под прикрытием Осоавиахима, все они дружно выезжали вместе с женами и детьми на общие маевки в лес или же на охоту, да нередко и чисто по-житейски общались. Слуцк-то ведь городок маленький, провинциальный — все на виду.
В одном конце, как говорят, аукнется, в другом — откликнется.
Потоптавшись в прихожей, старший этой печальной команды, вежливо поздоровавшись с хозяевами и чувствуя всю дикость и противоестественность ситуации, коротко бросил, не глядя в глаза присутствовавшим:
— Ну что, Феодосия Алексеевна! Мы начнем, пожалуй?
А она, бедная, молчала, не в силах вымолвить ни словечка. Все казалось ей в тот миг каким-то кошмарным сном. Ее Вася — враг народа?! Да как вообще может быть такое, что же это делается на белом свете?
Один из незваных визитеров с сомнением спросил у старшего по команде:
— А что искать-то будем, ты хоть знаешь, Федя?
По всему чувствовалось, что это «важное задание» высокого руководства стало находившимся в доме Коржа чекистам буквально поперек горла. Василия Захаровича они хорошо лично знали, относились к нему с симпатией и уважением. И вот двое из них, Левин и Мокшанцев, не пожелав участвовать в сем неблаговидном «деле», немного покопавшись «для вида» в привезенных Коржом из Испании подарках и чемоданах и полистав некоторые книги из его большой библиотеки, поторопились покинуть некогда гостеприимный дом, бросив коротко на прощание:
— Держитесь! Ненадолго все это.
Двое оставшихся в доме испытывали сомнения лишь в том, стоит ли отнести личные вещи и другое имущество в райотдел НКВД или же, опечатав, оставить в доме Коржа. Мудро решили их все же опечатать и более не трогать. Ведь шифровок «коварных империалистических разведок» они так и не нашли…
Тем не менее один из них, некто Обезгауз, все еще продолжал с любопытством ощупывать да рассматривать через очки извлеченный из чемодана и невиданный им дотоле, подаренный маленькому Лене отцом испанский матросский костюмчик. Вот тут-то и проявились у сына Василия Коржа боевая натура и врожденное чувство справедливости. С криком: «Не трожь чужое, гад! Положи, где взял! Это подарок моего отца и не тебе его лапать!» — малыш ловко запустил в лоб Обезгауза толстенный том энциклопедии, разбив попутно лампу.
Комната мигом погрузилась в отнюдь не романтический полумрак, и незваные гости, смущенно извиняясь, поспешили ретироваться из ставшего столь малогостеприимным дома. При этом «пострадавший» Обезгауз, озадаченно потирая расшибленный лоб, изрек напоследок: «Коржовская порода! Весь в батьку!»
Жена Василия Коржа, Феодосия, в тот же вечер от горя слегла и потом долгие дни приходила в себя. Дети остались, по сути, предоставленными сами себе. Впрочем, они тогда еще не понимали всей серьезности происшедшего. «Ничего. Папка скоро вернется», — думалось им…
Во дворе без конца крутился диск испанского патефона, звучала пластинка с популярной тогда «Риоритой», другие мелодии, и под их веселые мотивы беззаботно танцевали дети из соседних дворов. Поигрывали и в карты. Одновременно продолжалась учеба в школе. И если бы не сердобольные соседи, кто чем мог помогавшие семье Коржа, трудно было представить, чем бы все случившееся могло обернуться дальше…
НА КРУТОМ ЖИЗНЕННОМ ИЗЛОМЕ…
Дни летели быстро. Надо было что-то делать, чтобы выручать из беды мужа, отца троих детей своих, Василия Коржа. Немного окрепнув, Феодосия Алексеевна запоздало припомнила, что сразу по приезде в Слуцк он, как бы что-то предчувствуя, дал ей маленький листок бумаги с московским телефоном, коротко бросив: «Если случится что, звони «Первому» (оперативный псевдоним Орловского. — Н.С.) и скажи: «Корж не ночевал дома».
Вот теперь
