Василий Мудрый - Николай Иванович Смирнов

армии почти не было. А оружие, которое на вес золота, просто так не дают. Выезд был назначен на следующий день.

Недели полторы ушло на подготовку группы. Впрочем, командование нас не торопило. Первый выход во франкистский тыл намечен в район деревни Малино. Там проходила оживленная автострада, по которой фашисты перебрасывали солдат, снаряжение и боеприпасы на Теруэльский участок фронта. Путь был тяжелый, через горы. Шли всю ночь. Перед рассветом, на одном из крутых подъемов, я пошатнулся и схватился за сердце. Если бы не поддержал под руку Хуан, шедший рядом, наверное бы, упал.

Первый раз в жизни подвело меня сердце. Очевидно, сказались высота и разряженный воздух. Товарищи бережно усадили меня. Положили на грудь платок, смоченный водой. Стало немного легче. Мое недомогание вызвало брожение в группе. Кое-кто потребовал возвращения обратно: ведь не понесешь командира на диверсию. Коммунисты ни в какую не соглашались возвращаться: понесем на руках, пока легче не станет. Социалисты держали нейтралитет. Спор принимал острый характер.

Приложился к фляге с коньяком, сделал глотка три. Попробовал подняться. Чувствую — стою крепко. Значит, пойду. Шагнул, еще шагнул. Командую:

— Аделянте! (Вперед!)

И пошли дальше. На дневку остановились в густом подлеске. Передневали спокойно, если не считать козьего стада. Заметив его, мы затаились. Козы прошли по нашему лагерю, обнюхивая нас. Но пастух шел сторонкой, по тропинке, и ничего не заметил. Тут уж Хуан, памятуя свою ошибку на горе Орначес, сам предложил мне:

— Задержим на всякий случай. Может, заметил все-таки.

Но я внимательно следил за пастухом и был уверен, что он не мог нас увидеть.

Целую неделю пробыли мы в тылу Франко. Взорвали три каминьона с солдатами. Подорвали четыре моста. Не знаю, чем объяснить— везением, что ли, но все группы, с которыми я ходил, не потеряли ни одного бойца. Если не считать троих, которые подорвались в Кастуэро по неосторожности.

У доброй молвы ноги длинные. Поэтому добровольцев у меня было больше чем достаточно. И когда в сентябре республиканцы окружили фашистский гарнизон в Бельчито, по железной дорогу подбросить подкрепления фашисты не могли. Подрывники-республиканцы буквально оседлали ее, каждый день толовыми шашками подрывали все новые и новые участки.

Это была настоящая рельсовая война. Парализовали мы и шоссейные дороги: на наших минах подорвалось три десятка каминьонов с подкреплениями, которые фашисты направляли в Бельчито. Но здесь мы не ограничивались только минированием, а устраивали одновременно и засады, пулеметным и ружейным огнем добивая оставшихся в живых фашистов. Здесь, под Бельчито, в одном из таких боев меня ранило в руку. Ранение было осколочное. Не тяжелое, но очень болезненное. Меня хотели эвакуировать в Валенсию, но я отказался. Обидно было уезжать — 2 тысячи матерых фашистов были заперты в Бельчито. А мое присутствие ободряло подрывников: все-таки в случае чего есть с кем посоветоваться.

Я был свидетелем нелегкой, но важной, особенно в моральном отношении, победы республиканцев. Подняв руки, выходили из бетонированных дотов фашисты. Были здесь и немецкие, и итальянские инструкторы. Так близко я их еще никогда не видел — живых, натуральных. Здесь, в Бельчито, я впервые услышал Долорес Ибаррури. И скажу одно: каждое ее слово, каждый жест делали огромную толпу морем, которое волнуется от сильного ветра. Вот как она говорила! И я, с пятое на десятое понимавший испанский, во время ее страстной речи не раз чувствовал, как подступает к горлу предательский комок. Много позднее я прочитал знаменитый роман Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол». Это была точная характеристика испанских событий…

В декабре меня вновь вызвали в Валенсию. Одного. Я говорил товарищам, что, очевидно, перебрасывают на другой фронт. Они не очень верили и провожали меня так, как провожают друзья человека, которого уже бог весть удастся ли увидеть еще. Уже была подана машина. Все мои первые подрывники вышли из дома вместе со мной: анархисты, социалисты, коммунисты. И вдруг, как по команде, вскинув сжатые кулаки, они строго и торжественно запели «Интернационал». И когда я вспоминаю этот миг, на память приходят строки Маяковского: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени класс».

Однажды отряд под командованием Василия Коржа освободил затерявшуюся в горах и небогатую испанскую деревушку. Один из крестьян пожаловался камарадо Пабло, что фашисты угнали весь скот, а главное, насильно забрали с собой его сына. Но бойцы буквально валились с ног от усталости и не хотели идти их отбивать.

Корж тут же отобрал добровольцев, решительным ударом отбил у фашистов стадо и вернул крестьянину сына. Растроганный до слез испанец в знак благодарности подарил Коржу свою старинную охотничью двустволку. Потом не один десяток лет этот раритет бережно хранился в семье сына Василия Захаровича — Леонида…

В Испании Корж несчетное количество раз участвовал в партизанских операциях, вел разведку, сам водил республиканцев в бои, терял друзей. Он уважал смелость и мужество, но терпеть не мог в боевых условиях анархии, напускной бравады, «картинной» рисовки и столь ненавистной ему бездумной «партизанщины».

Так случилось, к несчастью, с горячим и бесшабашным белорусом Степаном Ярошеней, прошитым насквозь франкистскими пулями, но вставшим во весь рост, увлекая за собой в контратаку дрогнувших было под обстрелом республиканцев. Сильно горевал Василий Корж, что не было его тогда рядом со Степаном. Глядишь, все могло бы обернуться иначе. Он поклялся над гробом Ярошени, что не забудет семью друга-партизана и будет во всем помогать ей…

Вскоре В.З. Корж покинул Испанию и новый, 1938 год встретил в Москве. Предстоял короткий отдых и новая работа. Но вернулся он уже в совершенно иную обстановку, отголоски и слухи о которой долетали до него в Испании. А пока его ждало награждение в Георгиевском зале Кремлевского дворца орденами Боевого Красного Знамени и Красной Звезды…

Третья глава

«В ГОСТЯХ» У БОРИСА БЕРМАНА

Наркомвнудел на четыре года задержался с разоблачением врагов народа. Предлагаю назначить на пост наркома секретаря ЦК Н.И. Ежова.

И. Сталин, сентябрь 1936 года

После падения шефа НКВД СССР Генриха Ягоды, незамедлительно объявленного врагом народа и агентом всех «буржуазных разведок», первая в мире Страна Советов оказалось в «ежовых рукавицах» воцарившегося на Лубянке новоиспеченного Генерального комиссара госбезопасности Николая Ежова.

Высшим партийным руководством ему была поставлена задача «почистить страну и самих чекистов от врагов народа», за что Ежов, как дисциплинированный и исполнительный номенклатурный партфункционер, рьяно взялся. Тем более, что руководящая идеологическая установка советского вождя Иосифа Сталина недвусмысленно