Василий Мудрый - Николай Иванович Смирнов

тем как будто слаженным пением встречают восход. Я вышел из пещеры, расстелил плащ-накидку на негустой зеленой траве. И мне показалось на миг, словно я в своих родных полесских краях. Рядом расположился Алексей:

— У нас на Кавказе такое же солнце, — тихо сказал он. — Только горы у нас выше, и в снежных шапках.

Наш разговор прервал тихий свист — сигнал тревоги. Внизу, в долине меж горой, на которой расположились мы, и склонами горы пониже, напротив нас, позвякивая колокольчиками, показалось козье стадо. Подошли комиссар и Мигель.

— Комиссар говорит, что сюда стадо часа через три подойдет, — сказал Мигель.

Я встревожился. Решил: если нас обнаружит пастух, придется его задержать до ночи. Позвали завтракать. Посреди пещеры на полотенцах лежали куски крупно нарезанного окорока и ломти белого аппетитного хлеба. Рядом выстроились бурдюки с неизменным и обязательным вином. Плотно поели и легли отдыхать, усилив посты.

Но уснуть я никак не мог. Не давало покоя козье стадо, все ближе звякающее колокольчиками. Посмотрел на часы: полдесятого. До темноты еще 9 часов. Всякое может случиться. Комиссар Хуан ошибся. Уже через час нас обнаружил пастух. Хуан о чем-то с ним долго разговаривал. Я сказал Мигелю, что пастуха надо, во что бы то ни стало, задержать до вечера. Когда Мигель перевел мои слова Хуану, тот рассмеялся. Неужели в честности пастуха можно сомневаться? Задержав, мы оскорбим его. А мы ведь не фашисты, а республиканцы. Что скажут люди в округе?

Я еще раз настоятельно потребовал задержать пастуха. И получил тот же ответ, но уже в более эмоциональной форме. Конечно, я мог воспользоваться своим правом командира и приказать. Но это значило вступить в конфликт с комиссаром в первом же серьезном деле. Да и кто знает, может, он прав: зачем пастуху-бедняку выдавать нас франкистам?

И пастух спокойно погнал своих коз дальше. Но не прошло и часа, как я заметил в долине подозрительное движение. Позвал комиссара, протянул ему бинокль. Когда он возвращал мне бинокль, лицо его было бледным и растерянным. Он хорошо рассмотрел небольшую группу людей с оружием. А спустя немного времени послышался шум машин. Мне не надо было объяснять значение этого шума. Провел в пещере короткий инструктаж:

— Бой будет дотемна, — говорил я бойцам. — Боеприпасов у нас достаточно. Позиция хорошая. Из пещер простреливаются все подходы. Главное — не допустить противника в кустарник, потому что отсюда нас можно легко забросать гранатами.

Разбились на две группы — одна осталась у пещеры, где мы дневали, другая переместилась туда, где были укрыты мулы. Бойцы наскоро сооружали укрытия из камышей, оборудовали пулеметные гнезда.

А в долине между тем становилось все оживленнее. Подходили все новые и новые группы фалангистов, разворачиваясь в цепи.

Мы с Алексеем залегли между двумя большими камнями. Широкий склон был как на ладони. И вот уже шесть цепей фашистов одна за другой двинулись вверх по склону к пещерам. 300, 200,100 метров.

— Огонь! — скомандовал я.

Словно невидимая стена выросла перед фашистами. С десяток их ткнулись в землю и уже не шевелились. Пробежав еще несколько метров, фашисты залегли. Но мелкие камни, усыпавшие поросший травой склон, были ненадежным укрытием. Мы стреляли не торопясь, выбирая цель. Фашисты не выдержали и стали отползать назад, делая короткие перебежки. После первой атаки мы насчитали около двух десятков вояк, которые уже никогда не могли тронуться с места.

До вечера фашисты еще семь раз безуспешно атаковали нас силами примерно до батальона. И после каждой атаки на склоне появлялись все новые и новые трупы. В последней, особенно ожесточенной, около десятка фашистов прорвались в кусты перед пещерами. Несколько пуль ударило в камень, который служил мне упором.

— Голову! — не своим голосом крикнул Алексей.

Я инстинктивно ткнулся головой за камень. Рядом раздался выстрел Алексея.

— Готов, гадюка! — услышал я. Поднял голову, огляделся. Шагах в тридцати от меня, у кустика, неподвижно лежал фашист, а рядом с ним уже не нужный ему автомат. Это была последняя атака. Скрылось за горами солнце, и все вокруг окутала плотная тьма.

Интереснейшим парнем был этот Алексей. Бывший белогвардеец, кстати. Самый настоящий, да еще какой отчаянный! Придя ко мне, он сразу предупредил: «Сначала я должен рассказать свою историю, а вы уж решайте — брать или не брать меня».

А история его такова: был он выходцем из знатного чеченского рода. Коня, саблю, джигитовку полюбил с детства, а вышел срок — призвали в гвардейский полк ее императорского величества. На конюшне гордого горца оскорбил вахмистр. Взметнулась шашка над головой обидчика, но сзади чья-то сильная рука перехватила ее. Оглянулся Алексей — сам полковник. Поостыв, понял, кто его спаситель, и остался служить при нем ординарцем. После революции, не задумываясь, пошел за своим хозяином в белую армию, стал отчаянным рубакой. Потом вместе бежали в Турцию. Скитались, голодали. Перекочевали во Францию; Алексей стал батрачить у фермера возле города Бордо. На работе сломал руку и очутился на улице без куска хлеба. Французские батраки в знак солидарности объявили забастовку и добились возвращения Алексея на ферму. Тогда-то и прозрел бывший белогвардеец, оценил силу интернационального братства. Другом и наставником изувеченного батрака стал коммунист Пьер Лиго. Вскоре он предложил Алексею вступить в коммунистическую партию Франции. «Я не достоин такой чести», — ответил Алексей.

А мне он сказал, закончив свое признание: «Может быть, я заслужу ее здесь, в борьбе с фашизмом». Я его взял и, как оказалось, не ошибся…

А мой комиссар ходил теперь, опустив голову. И он, и бойцы понимали: операция сорвана. Нам не удастся доставить оружие. Надо уходить обратно к своим. А кто виноват? Кто отпустил пастуха? И вот тогда понял я еще одну очень существенную черту испанского характера: доверчивость, безграничная, порой слепая. Я ничего не сказал комиссару. Но переводчик Мигель мне потом говорил, что испанцы очень ругали его и, возможно бы, потребовали другого комиссара, не окажись бой на горе Орначес событием, которое все восприняли как победу. Весть о бое опередила нас. Около ста убитых фашистов в устах многоязыкой молвы превратились по меньшей мере в триста. Нас встречали, как героев. И что больше всего радовало и победителей и встречающих — мы не потеряли ни одного человека.

Но для Хуана и его товарищей-испанцев этот бой был хорошим уроком. Они как бы держали экзамен. После многие из них, когда я готовил с Алексеем очередные группы для засылки во вражеский тыл, уже