Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

наблюдает с лёгкой усмешкой, как разгораются страсти. Реня отнюдь не простачок, думаю, он догадывается, что это игра, спорит легко и красиво и словно всем своим поведением говорит: «Почему бы и не поиграть?». Всё это мирные забавы, но иногда случаются бури, как было на прошлой неделе, причём, из-за пустяка, прямо как в детском саду.

Заспорили о душе.

— Опять душа! — усмехнулся Олег. — Душа — это мистика, это всё тёмное, что люди ещё не познали в себе. Как только будет раскрыта живой клетки, туман, который по старинке принято называть душой, рассеется окончательно. Любовь, искусство, религия, растущие на зыбком, воображаемом фундаменте, питающиеся лишь тем, что волнует своей загадочностью, рухнут, отомрут, канут в небытие. Знание внесёт во всё беспощадную ясность, точность, определённость.

Глаза Рени загорались. Он не нервничал, нет. Просто в нём просыпалась благородная ярость, которой так не хватает хладнокровному Олегу.

— Отдай мир во власть науки, возражал Реня, и он мгновенно рассыплется на части. Химик будет видеть только молекулы, физик — магнитные поля, инженер — конструкции, геолог — мёртвые камни. Учёный, если он не поэт, слеп — он копошится в деталях. Художник обнимает взглядом всю Вселенную, постигает общие закономерности. В его творениях запечатлеваются символы чувств, явлений, событий. Вот здесь, указывал Реня на пожертвованную им самим для облагораживания интерьера кабачка репродукцию картины Николая Рериха «Помни», — здесь изображена, быть может, очень конкретная разлука. Но если кому-нибудь случится покидать очаг, долго служивший ему приютом, и по едва заметной тропе уносить к вершинам неприступных гор тяжкий груз воспоминаний, разве не станут перед его взором эти синие хребты, этот тёплый огонёк в окне хижины? Через тысячи тысяч лет человек со слезами восторга будет вчитываться в стихи Лермонтова, Бунина, Ахматовой, находя в них знакомое, близкое, своё…

Так или примерно так говорил Реня, а Олег, наблюдая с обычной своей полуулыбкой, как распаляется его друг, подбрасывал дровишки в разгорающийся спор, и как всегда, было неясно, верит он сам в то, что говорит, или подобно тореадору, размахивает красным платком.

— Чтобы остановить лавину столь веских аргументов, говорил Олег, не нужно возводить плотину. Достаточно одного немудрёного вопроса: отчего так называемая духовность тем выше, чем слабее развиты технологии?

— С развитием технологий, не сдавался Реня, вырастает новая проблема, решить которую никакие технологии не в состоянии. Эта проблема — человек без души.

— О! Человек без души? — притворно изумился Олег. — И что же это такое?

— Что такое человек без души? — вдруг с отчаянной весёлой злостью сказал Лёшка Медников, в упор глядя на Олега. — Душевный кастрат — вот что это такое!

Все затихли — такого в кабачке ещё не бывало. Всё же в отношении к Олегу преобладает пусть с оговорками, с прохладцей, некий пиетет, и этот неожиданный выпад мгновенно нарушил равновесие, вызвал недоумение и напряжение.

Олег побледнел и, кажется, растерялся — впервые стало очевидно, что у него тоже есть душа. Можно было бы сказать о нём «доигрался», но острая жалость кольнула моё сердце. Не понимаю. Так много дано человеку, и может быть, не дано, а заработано — он рассказывал мне, как «сделал себя» из хлюпика и недотёпы, как «заквашивал себя на дрожжах интеллекта», но при этом множестве достоинств чего же не хватает ему, почему он словно обороняется от кого-то? Не понимаю, за что на него набросился Лёшка. Мне кажется, дело не в том или не только в том, что у Лёшки «бесоватый», как выражается Реня, характер. Да, конечно, он горячий, он анархист и хулиган и интеллекта у него маловато — по принципиальным соображениям: без науки, мол, спокойнее и чище. «Всю землю загадили, — рассуждает Лёшка, — скоро нетронутого клочка не останется. А толку-то?!» Демобилизовавшись одновременно с Реней, Лёшка остался здесь работать на прииске, но душа его не приняла издевательства (промывка золотоносных пород драгами), и он ушёл в порт. На его бессменной выцветшей рубахе масляной краской выведена надпись: «берегите природу — мать вашу!» Человека Лёшка оценивает с первого взгляда и заносит его в одну из трёх категорий: хороший парень, пустое место и дерьмо. По отношению ко мне вначале были «закидоны», но когда я объяснила ему, что где-то далеко есть большой человек, который мне дороже всего на свете, он сразу перевёл меня в категорию хороших парней. «И точка!» — сказал он. Пользуясь моим «бараньим весом» и своей силищей, он проделывает со мной всяческие цирковые номера. Если он, не реагируя на мой визг, подкидывает меня метра на два в воздух, значит, он в лучшем расположении духа. В такие моменты, если его попросить, он включается мгновенно и со своей «морозоустойчивой» гитарой творит чудеса. Голос у него низкий, хрипловатый, но тёплого приятного тембра. Аля много раз уговаривала его спеть по радио — отказывается наотрез. Говорит, его «приблатнённый» репертуар не выдержит процедур редакторского чистилища. Иногда с толстушкой Аннушкой — фельдшерицей, добрым ангелом кабачка по части всевозможных пирогов, они поют на два голоса украинские песни. Аннушка не скрывает своей влюблённости. Она связала Лёшке «могучий», как сказал Реня, свитер. Лёшка вначале рассвирепел, но в день своего рождения, разбавив свой гнев водочкой и глинтвейном, великодушно принял подарок. Кислым Лёшка не бывает никогда и даже если ему не очень весело, рассказывает уморительные истории из жизни прииска, в которых частенько фигурирует товарищеский суд. «Процессы» можно было бы включать в учебники по юриспруденции.

— Ну, как там было дело? — спрашивают, например, «судьи» свидетеля.

— Да так, — отвечает свидетель. Я, правда, смутно помню. Проснулся — лампа горит. Зачерпнул я кружку этого, ну, как там оно называется, самогона, кажется. Или водки. А может, спирта. Точно не помню. Выпил. Кружка — литровая, а может, семисотграммовая. А может, банка. Потом как-то сразу темно стало, неясно. Просыпаюсь — опять лампа горит. Я опять зачерпнул, выпил. Потом раздался выстрел, и лампа погасла. Темно, ничего не видно. Я в темноте наотмашь зачерпнул, не помню, правда, чем, выпил — и спать…

— А ты что помнишь? — спрашивают другого свидетеля. — Поставил я две маленьких, одну большую. Нет, кажется, две больших, одну маленькую. Впрочем, нет. Всё было совсем наоборот. Их было три маленьких — теперь я вспомнил абсолютно точно, прямо, как будто стоят перед глазами…

Новичкам Лёшка любит вешать на уши лапшу.

— Практически я инвалид, — рассказывает он голосом, выдавливающим у собеседника слезу (чаще у собеседницы). — Широкие плечи, здоровый цвет лица — одна только видимость. Внутри — труха. Вы слышали, что я живу в отдельном вагончике? А всё почему?