Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

неброская, простоватая с виду земля. Если бы мне пришлось уезжать, здесь осталась бы немалая часть моего сердца, но это, мой дорогой любитель заглядывать в рюмочку, вовсе не расточительство, ведь отдавая частичку себя, взамен я получаю гораздо больше. Я получаю Север.

Я получаю тундру, которая не похожа ни на степи, ни на горы и вообще ни на что на свете, разве что самую малость напоминает пустыню и море — всей своей беспредельностью она открыта навстречу небу. Ни один чуждый силуэт не отягощает горизонта, и небо начинается от самой земли. В тундре возникает ощущение, что ты наедине со Вселенной. Но удивительно: твоё «я» не сжимается в точку, а напротив растворяется в этом прозрачном пространстве, слегка густеющем где-то в невообразимой вышине. Вселенная молчит, но это не тягостное молчание. Она прислушивается к тебе, как ты прислушиваешься к ней.

— Кто ты? — вопрошает небо.

— А ты? — строптиво отвечаю я.

И думаю: вот было бы здорово изобразить трио: Земля — Человек — Вселенная. Не маленький человек на фоне большой Земли и необъятной Вселенной, а всё одинаково масштабное. Пусть это не очень похоже на ту бесконечность, с которой пишешь ты, но я очень рада такому нечаянному совпадению наших представлений. Вообще мне нравится, что ты меня поддразниваешь, одёргиваешь, приземляешь — следишь за тем, чтобы меня не унесло ветром куда-нибудь не в ту сторону. Примерно так обращался со мной Антон, и в этом чувствовалась настоящая забота. Он был мне, как старший брат. А ты… Ты — всё. Ты — как скала, на которой, за которую я держусь и которая устоит в любую непогоду.

С тех пор, как ты написал, что ты останешься на Севере, я не могу отделаться от ощущения, что ты уже здесь. Мысленно пририсовывая твою медвежью фигуру к скоплениям курильщиков в экспедиционных коридорах, я неизменно прихожу к выводу, что один только мудрый и добрый Дик может сравниться с тобой. Ты не то, чтобы крупнее, не то, чтобы лучше, а вот не знаю, как точнее выразиться, наверное, больше всех. Даже друга Рени — суперинтеллектуала Олега Изверова не могу поставить рядом с тобой — чего-то ему «очен, очен», как говорит Брезгунов, не хватает. Возможно, понимания связи вещей. Тебе бы он голову не заморочил, как он делает с успехом в кабачке «Флибустьер» — излюбленном месте отдыха местной культурной элиты.

Заведение это чисто северное, ни в каком другом месте немыслимое, а здесь кажущееся таким необходимым, уютным, демократичным, незаменимым для общения людей, чья творческая энергия ищет выхода и понимания. Крохотный одинокий домишко в заплатах из листов ржавого железа и фанеры стоит прямо на берегу моря среди торосов. Когда-то в нём жили рыбаки. Потом он долго пустовал, пока после битвы с властями (как же, как же, а вдруг наши разговоры представляют угрозу для государства?) его не прибрали к рукам любители вольных бесед. Дыры зашпаклевали и позаколачивали, изнутри стены оклеили обоями, посередине поставили длинный дощатый стол и списанные в разных организациях стулья. На потолке, вокруг самодельной люстры, написали: ПОЛЮС СВОБОДЫ, а на двери прикрепили табличку: ТРЕЗВЫМ И ДУРАКАМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН! Теперь представители органов власти если и появляются в кабачке, то вынуждены поднатуживаться, чтобы не выглядеть болванами. В углу стоит буржуйка — на ней выпекаются блины, и заваривается чай (по праздникам — глинтвейн). Вход оплачивается тарными ящиками — на растопку. Уголь и дрова дружески заимствуется у баньки, расположенной неподалёку.

Идея создания этого оплота свободной мысли принадлежит сотруднице поселкового радио Але Говорухиной. Как-то на встрече со старшеклассниками она завела разговор о подготовке к сочинениям по литературе.

— Вы говорите и пишете то, что думаете? — простодушно поинтересовалась Аля.

— Что вы? — неподдельно изумились ребята. — Зачем же думать? В учебниках всё написано. — Одна Танька Недорезова всё время думает. Как начнёт отвечать — развезёт на полчаса. Тот образ ей нравится, этот — не нравится. Но она у нас, знаете, чеканутая.

Рассказывая об этом, Аля до сих пор кипит от гнева. Она подготовила большой материал о преподавании в старших классах, но он не прошёл, потому что для Али тоже есть инструктор, как писать и о чём.

— Всё равно будем думать, — говорит Аля. — Вот здесь у печки.

В меню кабачка, кроме споров-разговоров, танцы под проигрыватель или под оркестр из ложек, бутылок, мисок, вилок и ножей, смех до икоты, неизвестно над чем, и долгие всеобщие провожания.

Посещают кабачок преимущественно те, кого в больших городах, возможно, отнесли бы к богеме — доморощенные поэты, газетчики, художники, в том числе и столичные любители северной экзотики и просто любители пофилософствовать. Народу набирается так много, что удивительно, как домик ещё не завалился. Для Рени кабачок — родная стихия. Вообще он так сильно здесь изменился, что ты не узнаешь его. От его бесстрастия, которое у нас на курсе вошло в поговорку (если, допустим, во время дружеской потасовки на него случайно роняли стул, он, не отрывая взгляда от страницы, просто переходил в более спокойное место), не осталось и следа. Горячий в спорах, мягкий в конфликтах, он весь — как не распрямляющаяся до конца, но сильная и упругая пружина. Причина такой метаморфозы, несомненно, Дарья. Но в кабачке его подхлёстывает и тонизирует присутствие Олега. Не без гордости представляя мне своего друга, Реня попросил меня угадать его профессию, и я, разумеется, села в калошу. Для меня так и осталось загадкой это сочетание: в заштатной поселковой больнице блестящий хирург, свободно говорящий на трёх европейских языках, занимающийся переводами, играющий в шахматы, пишущий монографию по психологии, владеющий приёмами скорочтения и стенографии, превосходно танцующий и так «далей», как говорит ещё один Ренин друг Лёшка Медников. Корректно-невозмутимая ироничность в словесных баталиях и внешний лоск, от которого, по выражению Лёшки, пахнет большими деньгами, резко выделяют Олега на фоне, в общем-то, непритязательно одетой и дружелюбно-грубовато изъясняющейся кабачковой братии. При этом явно чувствуется взаимный холодок, разделяющий флибустьеров и Олега. С ним приветливы, но без обычной для завсегдатаев кабачка открытости и теплоты. Может быть, поэтому он подолгу не задерживается. То ли он хорошо чувствует меру, дозу своего присутствия, которую не следует увеличивать, то ли ему скучновато. На лице его блуждает рассеянная улыбка человека, которого ничем не удивишь. Реню, который, кажется, один бывает искренне рад его присутствию, Олег любит подзадорить. Бросит кость вроде «Да разве мы цивилизованный народ? Мы — варвары!» или «Любовные страдания? Неужто существует женщина, которую нельзя соблазнить в три хода?», а потом