Алый Крик - Себастьян де Кастелл

– Нет! – сказал матушка Шёпот, прервав меня одним щелчком пальцев. – Это не твоё насилие. Твоё – личное. Интимное. Оно движет тобой, и оно диктует тебе каждое решение. Мы должны выяснить природу твоего позора, прежде чем раскроем свой собственный.

– Я… Я не понимаю, о чём вы говорите. Я здесь из-за Алого Крика, а вовсе не…

– С ней будет трудно. – Матушка Шёпот обернулся к своим коллегам. – За её невнятным бормотанием все вы видите движения мыслей. Они вертятся и извиваются даже сильнее, чем у других аргоси.

– Она сломана! – заявила молодая змея, матушка Сплетница.

Я никак не могла взять в толк, что я ей такого сделала. Почему она так разозлилась? Обычно людям требуется больше нескольких минут, чтобы испытать ко мне столь сильную неприязнь.

– Не совсем сломана, – возразила старшая настоятельница, беззубая матушка Болтунья. – Лучше сказать: согнута. Теперь и инструмент надо согнуть, чтобы получить правильную форму. Но если мы согнём чрезмерно, это полностью его разрушит, и он станет вновь полезен только будучи расплавлен в исходное сырьё. Давайте же посмотрим, в какую сторону он изгибается.

Затем произошло нечто странное. Они все одновременно стали щёлкать пальцами и орать на меня. Слова. Ещё больше слов. Очень быстро. Я не могла разобрать, кто что говорит, но каким-то образом мой разум улавливал их все – и реагировал на них.

Я попыталась выхватить метательную карту, но руки так дрожали, что я порезала пальцы. Слова монахинь бушевали в голове, как буря. Она сдула пыль моих собственных мыслей, оставив пустоту, которая стала заполняться чем-то другим. Чем-то, что я не хотела иметь внутри себя, но не могла сопротивляться.

Слова разрушили защиту, о существовании которой я даже не подозревала – те простые фундаментальные барьеры, какие мы ставим между собой и своими дурными воспоминаниями. Матери-настоятельницы снесли эту защиту, и вскоре я услышала восьмой голос, эхом отдающийся от семи стен исповедальни. Мой собственный.

Я начала говорить. И я не только рассказала историю, которую они требовали, но и пережила её заново – каждую ужасную секунду.

– Нет, пожалуйста! – Я вдруг обнаружила, что говорю жестами. Пальцы были единственной частью тела, которую я ещё могла контролировать. – Не заставляйте меня это делать!

Но было слишком поздно. В этом проклятом маленьком здании, окружённая семью незнакомцами, я рассказала, как утратила всякое право называть себя аргоси.

Рассказала, что я сделала с Энной.

Глава 18

Энна

Я мало знаю о конфликтах великих наций или войнах, которые ведут противоборствующие армии. Но я знаю одно: самые жестокие на свете битвы происходят между матерью и дочерью.

– О, Фериус! Что ты наделала!

Я просыпаюсь, когда она подходит к двери моей спальни. Я свернулась калачиком на кровати, голова удобно покоится на подушке. Огонь камина на нижнем этаже посылает восхитительное тепло вверх, через потолок, через половицы – в мой матрас и простыни, успокаивая ноющую боль от синяков на моей обнажённой коже. Мази, стащенные из шкафа Энны, притушили пылающие ожоги на спине и утихомирили саднящие порезы на левом плече и правом предплечье, которые я зашила как обычно наспех и небрежно.

На самом деле вся эта боль не причиняет мне страданий. Я горжусь ею. Именно гордость будет подпитывать грядущую вражду между мной и Энной.

– Я преподала ему урок, – выпаливаю я.

Энна стоит в дверном проёме – тень, освещённая сзади масляным фонарём, висящим в коридоре. Лишь когда она заходит внутрь, мне удаётся разглядеть её как следует – и на миг в моём напыщенном самодовольстве возникает брешь.

– Ты преподала ему урок? – переспрашивает Энна, но я уже знаю, что она не ждёт ответа.

Энна обладает тем типом красоты, который Дюррал с сомнительным романтизмом называет: «как лес».

«Не отдельные деревья делают лес прекрасным, малышка, а то, как все они сочетаются друг с другом».

Он любил повторять, что мог бы провести каждый день оставшейся жизни, блуждая по этому лесу, и никогда не увидеть всех его чудес. Хотя, чёрт возьми, он намерен попытаться.

Для меня смотреть на Энну – совсем другое дело. Я думаю, что между приёмной матерью и дочерью всегда существует напряжённость. Как могут те священные узы, возникающие, когда ребёнок выходит из утробы, ещё привязанный к матери душой и телом, существовать между двумя чужими людьми? Всегда есть эта неуверенность… это подозрение, что если вы достаточно глубоко заглянете в глаза приёмной матери, то, несмотря на всю её искреннюю привязанность и любовь, вы наткнётесь на стену. И стена напомнит вам, что мать никогда не полюбит вас так же сильно, как любила бы собственную плоть и кровь.

Поэтому, когда я говорю, что красота Энны подобна лесу, я имею в виду совсем не то же самое, что Дюррал. Прошло полтора года с тех пор, как он привёл меня в их дом, поставил перед Энной и предложил удочерить. И всякий раз, когда я искала в её взгляде какую-нибудь стену или границу, которая обозначала бы её предел любви ко мне, – всякий раз! – я оказывалась в глубине бесконечного леса, ожидающего меня, чтобы нежно обнять и лелеять всю оставшуюся жизнь.

Так было до сегодняшнего дня.

– Ты чуть не убила того мальчика, – говорит Энна.

– Он не мальчик, – поправляю я, уютно устроившись под одеялом. Я до сих пор не желаю признавать серьёзность того, что совершила. – Он маг джен-теп. Старше меня.

Дэк-алиду из дома Дэк – во всяком случае, тому, что от него осталось – восемнадцать лет. Это значит, что прошло уже два года с момента его испытаний. Он достаточно взрослый, чтобы называть себя боевым магом.

Как и другие джен-теп, вступающие в боевые отряды, чтобы выслеживать в приграничье беженцев-медеков, он пользуется прозвищем. Это нужно, чтобы никакие неудачи или неприятности не затронули его семью.

Дэк-алид называет себя Шёлковым Волком. Он любезно сообщил своё настоящее имя, когда я ему как следует накостыляла.

Всего их было трое – Шёлковый Волк и ещё два молодых мага, которых звали Железный Змей и Огненный Лягух (последний был самым слабым в группе, так что неблагозвучное имя приклеилось к нему). Они решили, что изданный полтора года назад указ принца клана, запрещающий мучить немногих оставшихся медеков, которые пытались обжиться в Семи Песках, был скорее рекомендацией, чем законом. Кроме того, охота на медеков считалась обрядом посвящения для молодых магов – доказательством, что они обладают могуществом и решимостью, необходимыми для защиты народа джен-теп.

Добыча, надо сказать, досталась им невеликая. Медеков сохранилось не так уж и много. Несколько недель в пустыне, десятки поисковых заклинаний, и после стольких усилий всё, что они получили – один старый болван, последний из своего клана, которому не повезло открыть аптеку в городке, где её раньше не было.

Наша троица храбрых