Пути волхвов. Том 2 - Анастасия Андрианова

не в силах больше слушать мой хмельной бред. Я нарочно выбирал то, что точно должно было его задеть: в народе давно поговаривали, что старший дружинник предан князю, как пёс, а всё потому, что неровно дышит к Страстогору и когда-то давно метил в соколы, но мальчишка-найдёныш обошёл его, перебил мечту…

Казима сбросил с себя дружинника, метнулся вперёд и схватил меня за грудки. Я нагло ухмылялся, но на самом деле мне было страшно и тревожно.

– Кому это ты писал? – сощурился Казима, приметив четыре запечатанных письма на моём столе. – Не затеваешь ли против Страстогора чего?

Он отпустил меня и цапнул первый попавшийся конверт. По тому, как стремительно он отвернулся, я понял: ждал, что остановлю его, схвачу за плечо и попытаюсь отнять бумагу, но я не стал ничего этого делать, пусть читает на здоровье, пусть знает, отчего болит соколья голова.

Казима читал дурные вести, изложенные сухо и беспристрастно, так, будто я не сам снимал мёртвую с сука, а лишь слышал, как кто-то рассказывал об этом. Казимино лицо вновь стало привычно бледным, лоб наморщился, а искривлённые яростью губы сжались в нить. Он сложил письмо и постучал им по столу.

– Остальные о том же?

Я кивнул и присел на стул напротив.

– Все одинаковые, слово в слово. Проверяй, если хочешь.

Казима отложил письмо и вздохнул, разом став старше и хилее. Из кухни осторожно протиснулась черноволосая подавальщица, теперь я видел, что Летавы сегодня нет в трактире. Я махнул девке и показал, чтобы несла браги Казиме, а ребятам его – пенного.

– Неладное творится на дорогах. Ты слышал, должно быть, о безликих тварях, нападающих на сёла. Слышал и о шутах, которые палят деревни. Теперь вот у кого-то поднялась рука на сокола, на посланника княжеского. И не просто на сокола – на соколицу нашу единственную, на Пустельгу, которую все любили и уважали. Нет у соколов сестёр, а Пустельга нам всем сестрой была. Мне – старшей, Сапсану с Дербником – младшей. С Чеглоком, видать, одного возраста были… Представь, если эти нелюди шастают по дорогам, что они сделают, попадись им та, кого ты ищешь?

Казима откинулся на стуле, тяжело выдыхая, взял принесённую девкой кружку и сделал большой глоток. Я выжидал, желая лишь, чтобы слова мои возымели действие и чтобы он увёл своих дружинников подальше от нас с Игнедой.

– Не нравишься ты мне, сокол, но Страстогор, видать, не дурак, раз выбрал тебя. Ты говоришь правильные вещи, да и голова у тебя не пустая, хоть частенько толкает тебя на глупости. – Он обернулся на дружинников, с удовольствием потягивающих хмельное и поглядывающих на подавальщицу. – Уходим. Нечего время зря терять. На дорогах нынче опасно, а на ночных дорогах – вдвойне.

Казима поднялся, сухо кивнул мне на прощание и замахал руками, подгоняя своих бойцов. Они с неохотой отставляли кружки с недопитым пенным, но вслух ничего не посмели сказать. Я устало подпёр голову рукой, выжидая, когда они наконец уйдут и я смогу закончить с письмами и проведать Огарька с Игнедой. Не покусали ли мои спутники друг друга? Я чуть не хохотнул: гордая княгиня и мальчишка-вор – причудливая парочка, друзьями им точно не стать.

– А тебя, говорят, видели с каким-то мальчишкой. – Казима хитро прищурился, остановившись в дверях. – Так что посмотрим, о ком из нас будет ходить больше кривотолков.

Я бессильно рассмеялся и уронил голову на стол. Моё нутро колыхалось, как студень: я сразу ощущал и холод, и слабость, и облегчение. Славно, славно, что я отослал Казиму, иначе пришлось бы отдать ему Игнеду или принять бой. Я не был сейчас уверен в своих силах и, скорее всего, не одолел бы дружинников.

Переведя дух, я собрал письма, извинился перед трактирщиком, вышел наружу, свистнул местных мальчишек и вручил письма самому ушлому из них, которого отправлял уже с мелкими поручениями. Велел бежать со всех ног в Горвень, искать гонцов и письма им отдать. Не думал, что обмануть может, все ведь тут знают, кто я таков, и, наверное, боятся.

Вернувшись в трактир и поднявшись наверх, я обнаружил Игнеду и Огарька сидящими по разным углам. Лица и позы у них были такие, что сразу становилось ясно: от общества друг друга они не в восторге. Только теперь я понял, как сильно устал и как крепко пьян. Не говоря ничего, я наспех стянул обувь, одежду, упал на кровать и тут же захрапел.

* * *

Проснулся я от невнятного шуршания, будто кругом возились мыши. Разлепил заспанные глаза, приподнял тяжёлую с похмелья голову и обнаружил, что Игнеда невозмутимо рыщет в моих вещах.

– Огарёк где? – Язык прилип к нёбу, слова давались с трудом.

– Почём мне знать? – Игнеда повела плечами, продолжая копаться в мешке. – Дикий же, в лес, поди, убежал.

Я поднялся на локтях, не обращая внимания на налившуюся тяжестью голову, и схватил Игнеду за запястье. Она вздрогнула и обдала меня огненным взглядом.

– Не смей хватать.

– А ты вещи мои трогать не смей. Не посмотрю, что княгиня, с лестницы спущу. Услышала меня?

Игнеда отдёрнула руку, будто обожглась, и гордо отступила к стене.

– Гребень искала. Есть у тебя?

Я застыл, соображая, ворочая тугими мыслями, а потом рассмеялся, когда понял, ради чего она расшебуршила все мои вещи.

– Нету гребня. Не позаботился о твоём бабьем удобстве, уж извини.

Игнеда надула губы, будто у князя чего-то просила, а он не давал.

– Как же ты патлы свои расчёсываешь?

Я сел на кровати, свесил голову и запустил пятерню в гриву рыжую, спутанную со сна. Разобрал пряди пальцами и зачесал назад, перехватил шнурком, который на запястье вчера намотал, и ухмыльнулся.

– Вот так и расчёсываю. Учись, а я за Огарьком.

Не смущаясь и не обращая внимания на Игнедино возмущённое аханье, я откинул одеяло, встал во весь рост и прошёл к скамье, где оставил вечером штаны с рубахой.

Об Огарьке я и правда беспокоился. Видать, крепко его вчера доняла Игнеда, раз он отважился сбежать и бродить по ненавистному Топоричку. Вдруг поймают? Вдруг узнают? Вдруг опять воровать примется? Ох, мало мне было головной боли. Я спустился в трактирный зал, пустой и унылый с утра, выскочил на улицу и побежал туда, где, как я надеялся, обнаружу Огарька. Больше ему деваться было некуда.

К моему облегчению, я нашёл Огарька на псарне, как и полагал. Он спал, прижавшись к боку Рудо и спрятав лицо в длинную шерсть. Моё появление вызвало жуткий собачий гвалт, но Огарька шум не смог разбудить. Рудо замолотил хвостом по земле, увидев меня, потянулся мордой, но вставать не стал, чтобы мальчишку не тревожить. Я погладил пса по лбу, приласкал, а Огарька легонько пнул мыском в бок.

– Хорош валяться, утро уже. Объясниться передо мной должен.

Он подскочил, завертел головой, завращал спросонья глазами.

– А, ты.

Я фыркнул, хлопнул Рудо по загривку и пошёл к выходу, пропуская пса вперёд себя. Оглядываться не стал: хочет Огарёк с нами – догонит.

– Чего я объясняться-то должен? – Я услышал сзади топот и бухтение Огарька. Ковыляет, значит.

Мы вышли наружу, я пропихнул Огарька вперёд себя, чтобы не случилось чего, ткнул в спину, подгоняя, а когда зашли за угол, схватил его за плечо и прижал к стене старого сарая, тонущего в крапивных волнах.

– Чего объясняться, говоришь? – рыкнул я в самое мальчишкино ухо. – Это кто тут взбрыкнуть удумал? Чего за капризы девичьи? Хотел с нами – так веди себя достойно, я что, должен ловить тебя по всей округе?

Огарёк клацнул зубами, задёргался. Я чуть разжал руку: придавил, видать, сильно.

– Никуда я не делся! Нашёл ведь! Достала меня твоя княгиня, хуже некуда!

Крапивный стебель клонился на ветру, клевал меня в руку. Я встряхнул Огарька, как котёнка нашкодившего. Рудо гавкнул басовито разок, другой. «Вот так, на его ты стороне, значит?» – зло подумалось.

– Хочешь ты того или нет, а она теперь с нами. Не ты тут решаешь, а я. Понял? От твоих капризов ничего не изменится, убегай и кобенься хоть каждый день. Ещё раз не найду тебя утром – уедем без тебя, сам крутись. Как хочешь. Воруй, грабь, попадай в остроги или сразу на плаху – и бровью не поведу, даже имени твоего не вспомню.