Зов красной звезды. Писатель - Бэалю Гырма

на это бесполезно. Ни один не появится. Сразу после избрания председателем кебеле на него обрушилась лавина не терпящих отлагательства дел. Работать приходилось с утра до ночи, да и не всякая ночь выдавалась спокойной. Вот, например, прошлой ночью из засады убили Лаписо Сильдоро, его заместителя, командовавшего отрядом защиты революции. Деррыбье сидел в штабе кебеле. После бессонной ночи страшно хотелось спать. Глаза закрывались сами собой. Но он боролся со сном. Потер рукой переносицу. «Почему устроили засаду именно на него? Может, перепутали, и пуля, поразившая его, была предназначена мне? Кто знает, не наступит ли завтра моя очередь?.. Не надо думать об этом. Участь Лаписо может постигнуть каждого из нас». Он представил себя сраженным вражеской пулей: вот его окровавленное тело падает на мостовую. Воображаемая картина была столь реальной, что Деррыбье вдруг почувствовал тень смерти над собою, его тело покрылось мурашками. Он крепче стиснул зубы: «Нет, я не должен умереть. Я буду жить ради революции и… ради нее».

Мысль о Хирут возникла неожиданно. Он старался забыть о девушке, но это оказалось выше его сил. Тревога за Хирут не покидала его. Деррыбье догадывался, что она замешана в каком-то опасном деле. Возможно, связана с контрреволюционными подпольщиками. Если это так, то ее надо спасать. Нельзя допустить, чтобы она стала игрушкой в руках врагов. Ведь она не понимает всей серьезности положения.

Размышления Деррыбье были прерваны появлением двух бойцов отряда защиты революции. Они привели одетого в груботканую шамму[33] человека. Это был старик с длинной, белой, как хлопок, бородой. От страха он едва передвигал ноги.

— Садитесь, отец, — сказал Деррыбье старику и посмотрел на бойцов. — Что он сделал?

Один из бойцов громко отчеканил:

— Сегодня утром при обыске у него во дворе нашли оружие. Вот это. — Он положил перед Деррыбье карабин «димотфор», пистолет в красной кобуре и четыре старые итальянские гранаты. — Было закопано за домом.

— Отец, зачем вы прятали оружие? — спросил Деррыбье.

Старик испуганно вскочил. Деррыбье казалось, что он задал вопрос спокойным тоном. Реакция старика его удивила. «Неужели люди так пугаются моего голоса?» — пронеслось у него в голове. Он снова обратился к застывшему от страха старику, на этот раз гораздо мягче:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Сын мой, я, я… не замышлял ничего плохого. — Тонкие губы старика дрожали.

«Э, да он боится меня просто потому, что я председатель кебеле. Вот какая слава укрепилась за представителем народной власти. И все из-за этого подонка! — Он со злостью вспомнил о Вассихоне. — Когда же граждане перестанут со страхом смотреть на бойцов из отрядов защиты революции? Печально! Придется вновь завоевывать доверие людей. Ведь мы стоим на страже безопасности широких масс народа. Но без их поддержки нам не обойтись. Нужно, чтобы люди сознательно шли за нами, видели в нас защитников. Не страх, а доверие и уважение должны мы внушать им. Иначе все пойдет прахом. Сила народной власти в поддержке народа. Облеченные полномочиями власти активисты кебеле должны вести за собой людей, выбравших их на ответственные посты, должны быть примером во всем и для всех».

Деррыбье дружелюбно улыбнулся старику:

— Если вы не замышляли ничего плохого, то зачем же прятали оружие?

— Разве может мужчина расстаться с оружием? Ей-богу, сын мой, у меня не было дурных мыслей. Это оружие для меня — память о прошлом. Пять лет, во время итальянской оккупации, я был в партизанах, скрывался в лесах и ущельях. Этот «димотфор» и пистолет всегда были со мной. Они для меня — память о боевой молодости, так почему же я должен отдать их? Я хотел бы, чтобы, когда я умру, их закопали вместе со мной в могилу. Клянусь, я не помышлял ни о чем ином. — Старик говорил пылко. Его лицо больше не выражало страха. Воспоминания о лихих молодых годах, когда он боролся с фашистами, казалось, успокоили его. Ему ли, старику, не раз рисковавшему жизнью за родину, теперь бояться смерти?

— Мне больше нечего взять с собой в могилу, у меня ничего не осталось, — повторил он и улыбнулся, обнажив беззубые десны.

То, что сказал старик, тронуло сердце Деррыбье. Он понял, что перед ним честный человек.

— Можете идти, отец. Я вас отпускаю. Но оружие все-таки придется сдать. Время такое. Вот вам расписка в том, что вы добровольно сдали карабин, пистолет и гранаты. Отпустите его, — сказал он вооруженным бойцам, вставая.

Старик благодарно поклонился. Он уже было повернулся, чтобы уйти, но тут Деррыбье вспомнил, как ато Гульлят говорил когда-то: «При итальянцах мы тоже припрятывали оружие, чтобы в нужный час обратить его против захватчиков».

— Постойте, отец, — окликнул Деррыбье старика. — У вас национализировали землю или доходный дом?

— Не было у меня ничего: ни земли, ни дома. Чего национализировать-то?

— А арестованные или подвергшиеся революционным мерам родственники есть? Сын там или еще кто?

— Какие могут быть родственники у того, кто лишен в жизни всего? Одинок я. Моими родственниками, моими детьми было вот это оружие. Но враги у меня есть. — Старик нахмурился.

— Кто такие? — насторожился Деррыбье.

— Живот мой и мои воспоминания!

— Хорошо, отец, идите. Мы подумаем, как вам помочь. «Этот старик явно не враг. Уж кто-кто, а он не будет стрелять в спину», — подумал Деррыбье, когда дверь за стариком закрылась.

Один из бойцов отряда защиты революции остался в помещении.

— Что с тобой, Деррыбье? Ты какой-то сам не свой еще с вечера. Это все заметили. Тебя что-то тревожит?

— Да так, устал, наверно. Не сплю уже вторые сутки. А как дела с похоронами товарища Лаписо? — переменил он тему разговора: не хватало еще, чтобы товарищи заподозрили его в слабости.

— Гроб куплен. Машина будет. Венок заказан. Плакаты и лозунги готовятся. Получено разрешение похоронить его у церкви святого Иосифа, на кладбище героев-революционеров. Панихида состоится в тринадцать часов. Выступишь с речью? Возможно, журналисты будут.

Деррыбье покачал головой. Потом, зевнув, потянулся. Все тело ломило. Глаза слипались. Чтобы прогнать сон, он потер их кулаками.

— Извини, совсем замотался. Времени ни на что не хватает, — сказал он товарищу, повернув к нему посеревшее от недосыпания, заросшее двухдневной щетиной лицо. — Сутки пролетают — не успеваешь моргнуть. Раньше, бывало, день тянется, а теперь… О чем ты? О журналистах? Вряд ли кто придет на похороны. Этих прихвостней ЭДС и ЭНРП не дозовешься. Да и лучше. А то такого понапишут!

— Есть ведь народные корреспонденты.

— Возможно, но где они? А эти, если пронюхают, что где-то устраивается прием, приходят и без приглашения. Поверь мне, стоит им только намекнуть, что будут