Зов красной звезды. Писатель - Бэалю Гырма

закашлялся, третий словно прилип взглядом к мыскам своих ботинок, четвертый беспокойно щелкал замком портфеля. «А не задержать ли их на всякий случай? Допросить как следует. Черт их знает, может, они шпионы, подосланы какой-нибудь подпольной организацией в связи с арестом Вассихона? Ишь ты, выведывают мои настроения! А что потом?» Пока Деррыбье так размышлял, седовласый журналист, с трудом прочистив пересохшее от страха горло, сказал:

— Ты нас неправильно понял, товарищ. Нас попросил составить этот список Вассихон. Ну а когда мы узнали об его аресте, решили прийти к тебе, думали, ты лучше разберешься — все-таки работаешь в нашем учреждении. Найди минутку, посмотри. Во время революции нельзя колебаться. Мягкость мешает. Мягкотелый мало чем отличается от реакционера… — Он хотел произнести еще какую-то трескучую фразу, но запнулся под хмурым взглядом Деррыбье.

«Все-таки Вассихон имеет к этому отношение. Так-так, интересно, — подумал Деррыбье. — Неужели эти болтуны не понимают, что без организованности, заботы о здоровом коллективе мы не сможем единым фронтом бороться с нашими врагами? Соперничество, разброд в прогрессивных силах необходимо искоренять. В органах власти, общественных организациях и в вооруженных силах нужно преодолевать групповщину и фракционность. От них серьезный вред революции. В поделенном доме не может быть единства. Выгадают от этого враги революции. Ведь нет сомнения, что лозунг «Демократические права эксплуатируемым — немедленно!» и требование незамедлительно сформировать временное народное правительство и передать ему всю полноту власти, отстранив от руководства ВВАС, на котором настаивают леваки из ЭНРП, по своему содержанию и целям не отличаются друг от друга. Оба они отвечают требованиям мелкой буржуазии, жаждущей власти».

Но журналистам он сказал другое:

— Прежде чем принимать меры, надо правильно оценить обстановку. Это рассудительность, а не мягкотелость. После того как нажмешь курок и прогремит выстрел, думать уже поздно. Авантюризму нет места в революционном процессе. Разоблачать врагов народа — наша святая обязанность. Но прежде чем указывать на кого-то, каждый должен посоветоваться с собственной совестью. Только люди с безупречно чистой совестью имеют право разоблачать других. Те борцы, для которых зов красной звезды — это зов их собственного сердца, сегодня демонстрируют величайшую осторожность и бдительность. И именно за это кое-кто пытается навесить на них всяческие ярлыки, чтобы обелить себя, свою подлую сущность. Но им это не удастся. Правды не скроешь, как ни старайся… Список оставьте, я разберусь. И уж тогда посмотрим, кто истинный реакционер. Идите.

Обескураженным таким поворотом разговора журналистам не нужно было повторять дважды — они поспешно ретировались, проклиная себя за то, что вообще пришли сюда.

Выпроводив интриганов из Министерства информации, Деррыбье совершенно ясно представил себе содержание речи, с которой он выступит на похоронах Лаписо. Он скажет, как он понимает лозунг «Демократические права эксплуатируемым — немедленно!». Взять хотя бы задержанного утром старика. Ведь он не злоумышленник, не враг революции. Нельзя его ставить на одну доску с теми, кто укрывает оружие, чтобы обратить его против народа. Конечно, внушение старику нужно сделать, и серьезное. Но этим и ограничиться. Деррыбье невольно улыбнулся, вспомнив, как осветилось благодарностью лицо старого человека, когда его отпустили. Верно, он не надеялся на снисхождение. Вот так и надо. Чуткость к человеку прежде всего.

Однако при мысли о звонке госпожи Амсале он помрачнел.

— Можно? — Дверь приоткрылась, в щелку просунулась хорошенькая женская головка.

— Фынот! — Деррыбье вскочил со стула и двинулся ей навстречу, протягивая для приветствия руку.

Она поцеловала его в щеку.

— Держи, из моего садика. Осторожно, она с шипами! — воскликнула Фынот, увидев, что Деррыбье схватил стебель розы всей пятерней.

— Ничего, не уколюсь, — засмеялся он.

— Поздравляю тебя. Ты откликнулся на зов красной звезды. О твоем избрании мне позвонили домой. — Смешливое лицо ее стало серьезным.

— Быстро же тебе сообщили. Интересно кто?

— Какая разница кто! В Аддис-Абебе новости распространяются мгновенно. Люди узнают не только о том, что сделано, но и о том, чего и не собирались делать, — сказала она.

— Почему ты вся в черном? — спросил он, недоуменно оглядывая ее траурное одеяние.

Несколько секунд она молчала. Подбородок у нее задрожал.

— Эммаилаф умер, — сказала она упавшим голосом.

Деррыбье от неожиданности остолбенел. Он тупо смотрел на девушку.

— Что с ним случилось? Почему он умер? — наконец выдавил он из себя.

— Покончил с собой. Повесился.

— Не могу поверить… Эммаилафа больше нет.

— У меня такое же чувство. Когда умирает человек, которого мы любим и уважаем, то трудно смириться с мыслью, что его уже нет. Для меня он жив. Потому, что он не исчезает из моих мыслей. Но ведь на самом деле остались одни только воспоминания. — Она приложила к уголкам глаз платочек.

— Но зачем? Зачем? — с трудом произнес Деррыбье. У него вдруг пересохло в горле. Вспомнилась светлая, как у ребенка, улыбка Эммаилафа.

— После того как поставили его последнюю пьесу, он не знал покоя. Что-то постоянно грызло его изнутри. — Она комкала платочек в кулаке.

— Я ни разу не видел его хмурым. При мне он обычно смеялся, шутил. Правда, какое-то беспокойство в нем чувствовалось.

— Эммаилаф был скрытным человеком, он никогда не делился с другими своими горестями и заботами. А если и говорил о них, то всегда шутливо. «Каждый из нас должен свою печаль держать при себе, а радостью делиться со всеми. Что получится, если каждый будет омрачать своими печалями и без того грустный мир? У любого из нас много печали в сердце, поэтому людям приятно узнавать о радостном и избегать печального», — часто говорил он. Он и в свои произведения привносил много веселого. Привносил. Как больно говорить об этом в прошедшем времени.

— И все же я не понимаю, отказываюсь понимать, как он мог решиться на это. Лишить себя жизни! Ты знаешь, Фынот, он как-то сказал мне: «Писатель, потерявший вдохновение, похож на холостой патрон». Может, в этом дело? Может, он разуверился в себе как в художнике?

Она вынула из сумочки письмо и протянула его Деррыбье. Стоя, только положив розу на стол, Деррыбье стал читать.

«Фынот, любовь моя! Я знаю, что ты никогда не простишь мне. Я и не жду прощения. Ибо такое нельзя простить. Человек, который добровольно расстается с жизнью, навсегда уходит из этого мира, не смеет рассчитывать на прощение близких. Но помнишь, ты говорила, что все познается в сравнении? Ну что ж, тогда и чистилище может оказаться не таким уж плохим местом. Я отдаю себе отчет в том, что тороплюсь. Не с очень-то большой радостью я вознесусь на небеса, ибо чувствую, что и там мне вскоре надоест…»

«Какая сила духа. Человек, осудивший себя на