Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Но пусть они идут с поднятыми над головой руками, — ответил капитан.

Я порылся у себя в кармане и достал сигареты. Мы закурили, и я отдал ему все, что оставалось в пачке. Выдался жаркий, сухой день, по нашим лицам струился пот. Мы стояли и курили, не спеша расходиться.

— Большое спасибо за сигареты, — сказал наконец капитан. — Даю вам пять минут. Если вы или кто-нибудь из ваших людей захотите сдаться — милости просим.

Он улыбнулся и козырнул.

— Если все американцы похожи на вас, — добавил он, — я обязательно приеду в Америку.

В Америку он не приехал и сигарет не выкурил, потому что через пятнадцать минут был мертв. На обратном пути, перебираясь через развалины стены, я размышлял о том, что вот сейчас мне нужно выступить с речью перед солдатами, а разговора с ними у меня обычно не получалось. Попытался представить себе, что сказал бы на моем месте Боджо Браун, но не смог. Перебравшись через стену, я вызвал сержанта Брукса.

— Сержант, если кто-нибудь из солдат захочет сдаться в плен, предупредите их, что они имеют в своем распоряжении пять минут. Лично я остаюсь здесь, с теми, кто откажется сдаться. Растолкуйте все это людям, сержант.

Брукс откашлялся.

— Слушайте, мерзавцы, — обратился он к солдатам. — Если кто-нибудь из вас сдрейфил, пусть сдается в плен. Лейтенант говорит, что он предпочитает остаться здесь. Он не собирается жить вечно.

Я пожалел, что не обладаю таким ораторским искусством, как сержант Брукс. Это был хороший человек, но спустя месяц его разжаловали за пьянство.

— Ну и парень, наш лейтенант! — послышался чей-то голос. — Кто болтал, что он носит подштанники с кружевами?

— Довольно! — приказал я.

— Бог мой! — завопил кто-то. — Лейтенант, немцы идут в атаку!

Все, что произошло дальше, всегда вспоминалось мне смутно, сквозь дымку физической усталости и страха; да и никто, по-моему, не в состоянии во всех подробностях описать пехотный бой. В одном месте немцы подошли к нам футов на двадцать, и мы принялись швырять друг в друга ручные гранаты, как мальчишки, играющие в снежки. Потом они оттянулись назад, а через полчаса снова пошли в атаку. Однако особого упорства немцы не проявляли, считая, видимо, что рано или поздно захватят нас без напрасных потерь; кроме того, они тоже были утомлены и основательно потрепаны. В конце концов они залегли в окопах и по телефону вызвали на нас огонь батареи 77-миллиметровых пушек. Немецкие артиллеристы стреляли не очень точно, снаряды часто не разрывались, к тому же наши и неприятельские позиции были так близко расположены друг от друга, что немцы несли от собственного огня не меньший урон, чем мы. Артиллеристы частенько обстреливают свою же пехоту. Затем огонь прекратился, и я увидел, что немцы оттягиваются, проклиная, наверное, своих артиллеристов, как, случалось, проклинали мы своих.

Начинало темнеть. Вообще-то говоря, невозможно было понять, что происходит, но я не сомневался, что противник мог бы покончить с нами одним хорошим броском. Если немцы не делали этого, то просто потому, что не хотели умирать, как и мы, и, очевидно, решили дождаться утра.

Я часто вспоминаю о капитане Роуле, который командовал нашей ротой в те дни, когда мы переправлялись через реку. Это был коренастый человечек с багровым лицом, лет тридцати с лишним, отслуживший в регулярной армии, как он сам выражался, два «срока», прежде чем получить офицерское звание. Я не очень жалел о нем, когда он лежал в погребе, умирая от раны в живот, потому что всегда помнил, как он гонял меня и как издевался над моим произношением, когда на него находило хорошее настроение. Возможно, у него были все основания считать меня самой заурядной личностью, но мне казалось странным, что я вообще не нравился никому из наших офицеров, как, впрочем, и они мне, хотя я всегда неплохо уживался с людьми своего круга. Меня неотступно преследовала мысль, что ни один из них не кончал ни школы св. Суизина, ни Гарвардского университета — только всякие там колледжи, или просто «школы», как они сами их называли, а жили они в окружении, которое я и представить себе не мог. Это были в большинстве своем сквернословы, горластые ребята, вечно похвалявшиеся своими мужскими талантами и постоянно искавшие возможности хлебнуть коньяку. Только значительно позже я начал понимать, что они были ничуть не хуже меня, а часто даже лучше, но в то время меня не очень огорчило, когда старший лейтенант Фрэнк Мерфи был убит, а моего старшего офицера Эдди Бойла разорвало надвое снарядом. Вот почему я не испытал особого желания видеть и Роуле, когда сержант Брукс подполз ко мне и сообщил, что капитан хочет поговорить со мной.

— Ему надо что-то сказать вам, — объяснил сержант Брукс. — Он, черт возьми, с минуты на минуту загнется.

Несколько раньше нам удалось перетащить часть раненых в подвал. Среди них был и капитан Роуле. Он сидел, прислонившись к стене, его лицо покрывала зеленоватая бледность, бинты из индивидуального пакета на волосатом животе пропитались кровью. Единственный оставшийся в живых санитар сидел на корточках около него.

— Этот сукин сын не дает мне воды, — пожаловался капитан Роуле.

— Сэр, вам нельзя сейчас пить воду, — ответил я.

— Ради бога, ведь я же знаю, что умру! Дайте мне воды!

Я подал ему фляжку санитара.

— Спасибо, — поблагодарил капитан Роуле. Потом он поинтересовался, как ведут себя люди, и передал мне письмо с просьбой отправить его жене. — Вы должны выбраться отсюда, — проговорил он, — но я не хочу, чтобы кто-нибудь потом сказал, что мы отступили без приказа. Кое-кому за это основательно влетит. Перед тем как перевести роту на эту позицию, я заявил полковнику, что мне нужен письменный приказ. Вот он, спрячьте его. Не позволяйте никому болтать, будто мы оказались здесь в результате моего ошибочного решения. Возьмите приказ.

Он передал мне лист бумаги, и я спрятал его в карман.

Роуле, видимо, почувствовал облегчение, вручив мне эту бумагу, и приказал вернуться на свое место, но не успел я сделать несколько шагов, как он снова позвал меня.

— Я не раз думал, — заговорил он, — почему вы стали таким ничтожеством. Единственное объяснение состоит, пожалуй, в том, что так уж вас воспитали. Но вы еще сумеете выправиться, Пулэм, только надо быть попроще. Поменьше этой дурацкой фанаберии. Пожмите мне руку.

— Я, пожалуй, понял, что вы хотите сказать. Извините меня.

— Никогда не забывайте, что здесь не какой-нибудь проклятый университетский клуб.

После этого разговора отношения с людьми у меня несколько улучшились, мне показалось, что я стал больше понимать их. В ту зиму в батальонной столовой в Кобленце я довольно близко сошелся с майором Гроувсом и многими другими офицерами и однажды, окинув взглядом собравшуюся за столом компанию, подумал, что всего лишь несколько месяцев назад мне было бы трудно чувствовать себя на равной ноге с большинством из присутствующих. Майор Гроувс имел скобяное дело где-то около Остина в Техасе и вечерами за бутылкой рейнского обычно рассказывал о своем заведении. У него был тихий, заунывный голос уроженца Юго-Запада.

— А почему вы, Пулэм, никогда не рассказываете о своем доме? — спросил он как-то.

— Пожалуй, потому, что я просто не умею рассказывать, хотя думать о доме думаю, и часто.

Я вспоминал, как на прощание поцеловал Луизу Митчел, что сейчас казалось мне чем-то невероятным. Мне хотелось спрятать подальше от майора и от остальных все, что касалось дома, не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что они все равно бы ничего не поняли. Как раз в тот вечер я получил несколько писем. Одно из них было от матери, она писала о своей работе в обществе Красного Креста и спрашивала, когда я вернусь домой; другое было от отца, и он задавал мне тот же вопрос. Пришло письмо и от Шкипера.

«Я пишу всем старым ученикам, писал он, и тебе в том числе. Главная наша беда — отсутствие новостей. Ты, очевидно, уже знаешь, что Стивенс и Траймбл убиты в Аргоннах. Их имена занесены на Доску почета в актовом зале. Вчера мне дал о себе знать Джо Бингэм. Он сообщает, что Боджо Браун стал инструктором физической подготовки. Пожалуйста, напиши поскорее о себе и сообщи какие-нибудь подробности о войне. Получаемые письма я обычно читаю в актовом зале».

Пришло письмо и от Кэй Мотфорд — ответ на мое, в котором я благодарил ее за присланный свитер.

«Дорогой Гарри, — писала она, — у нас здесь все очень заняты. Свирепствует эпидемия инфлюэнцы, но в общем почти ничего не изменилось». И дальше она объясняла, что именно не изменилось и чем каждый занят. Странно, но ни одно из этих писем не пробудило во мне тоски по дому. Казалось, меня абсолютно не интересовало, что происходит дома.

«Не знаю, слышали ли вы, что Луиза Митчел вышла замуж?» — писала Кэй. Я не слышал, но и эта новость меня не заинтересовала.