Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И сегодня… Сегодня, идя в комендатуру, он сделал крюк. Прошёл мимо дома Андрея. И своего. И то соображал, то снова проваливался в «чёрный туман»…
…– Эй, парень.
Он останавливается и медленно поворачивается на голос. Из-за невысокого ажурного забора на него смотрит краснолицый старик.
– Подойди, парень. Дело есть.
– У меня нет с вами дел, сэр, – отвечает он, подходя.
– Зайди, – перед ним распахивают калитку.
Как во сне, нет, как снова в «чёрном тумане», как тогда в имении, он идёт за стариком. Да, это старик. Шаркает, кашляет. И совсем маленький, до плеча ему не достаёт. Холл.
– Подожди здесь.
Старик уходит и возвращается с… деревянным ящиком для инструментов. Как у Андрея был.
– Вот, держи.
Зачем это? Он берёт ящик и не глазами, а рукой, всей ладонью ощущает знакомую округлость ручки. Андреев?! Он недоумённо, словно просыпаясь, смотрит на старика.
– Парень этот, светленький, напарником твоим был, так ведь?
И он твёрдо отвечает:
– Брат.
– Ну вот, – кивает старик. – Бери. Инструмент свой – великое дело. Я знаю. И память тебе. О брате. А теперь иди. Иди. А то ещё увидит кто.
– Спасибо, сэр, – машинально отвечает он.
И уходит…
…Но ведь не приснилось. Вот он, ящик Андрея стоит у его ног. Он показывал дежурному у входа, а сам толком и не посмотрел, что там. Но даже если инструменты заменили чем-то негодным и ненужным, то сам ящик тот же. Память. Эркин судорожно сглотнул, не открывая глаз. Спасибо вам, сэр, спасибо.
И ещё было…
…Он уже идёт по Мейн-стрит, всегда запретной для цветных, и его снова окликают.
– Постойте.
Он опять послушно останавливается и оглядывается. Белая женщина. Старая. Что ей надо?
– Я видела вас… с Джен. В Гатрингсе. В парке.
О чём это она? Гатрингс, парк?
– Вот, возьмите. Я уверена, что вы встретитесь.
Он смотрит на неё, видит, как шевелятся её бесцветные тонкие губы, слышит слова, но доходит до него как-то смутно, обрывками.
– Джен столько перенесла… я уверена, вы всё поймёте и простите…
Он должен прощать Женю? Она сумасшедшая? Или это у него самого крыша съехала? О чём это она?
– … уезжайте. Я видела его… Теперь ему понадобилась дочь, такие ни перед чем не остановятся… Возьмите, отдадите Джен, там я всё написала…
Он берёт конверт, который она ему протягивает, засовывает в карман и машинально повторяет:
– Спасибо, мэм.
Она что-то отвечает, и он уходит…
…Эркин тронул карман куртки. Да, конверт там. Письмо. Зачем оно ему? Он же неграмотный. Но… но, если это правда, и Женя жива… Нет, нельзя, если обман – он не выдержит. А ему нужно найти Алису.
– Мороз! Кто тут Мороз?
Эркин вздрогнул и вскочил на ноги.
– Ты Мороз?
Перед ним стоял русский в форме с красной повязкой на рукаве.
– В первый кабинет.
– Иду.
Эркин подхватил ящик и пошёл через двор к уже знакомой двери.
Лейтенант встретил его такой радостной улыбкой, что у Эркина замерло сердце.
– Ну, Мороз, тебе везёт. На встречном запросе оказался. Живы твои и тебя ищут. Сейчас они в региональном фильтрационном. Держи направление и бегом в гараж. Сейчас как раз машина попутная есть. Я позвоню, чтобы тебя поближе подбросили. Счастливо тебе, беги.
– Сп-пасибо, – у него вдруг стал заплетаться язык.
– Давай, Мороз, во двор и налево, там гараж. Беги. Направление не потеряй, без него тебя в лагерь не пустят.
Непослушными руками Эркин запрятал листок в нагрудный карман. А как он ушёл из кабинета и добрался до гаража, он потом не мог вспомнить. Как в отключке был. Двигался, говорил, а ничего не понимал.
Очнулся только в кузове, когда уже и Джексонвилл остался позади. И тогда стал устраиваться. Переложил письмо из кармана куртки во внутренний – Женя пришила ему для бумажника – чтобы не намокло, сел поудобнее, надвинул шапку на лоб и поднял воротник у куртки. Дождь сыпал, не переставая. Эркин сидел у кабины и бездумно следил, как убегает назад тёмно-серая блестящая от воды дорога. Вот и всё. Лейтенант сказал: «Твои». Алиса, девчонки… неужели… Женя… нет, если правда, если выжила… Сам «трамвай» он видел несколько раз, в первый – ещё в питомнике, мальчишкой. А вот выживших после такого… Пупсик ведь девчонка что надо была, всё при ней, смотреть приятно, а когда отвязали после всего… не узнал даже. Как подменили. А ведь на глазах привязывали. И недели не прошло, её в Овраг свалили, а Уголёк на следующую ночь сам себя кончил, повесился вроде. А Пупсик не в себе стала и тоже… Нет, лишь бы Женя, если она жива, он всё сделает, лишь бы жила. Лишь бы…
Машину так тряхнуло, что у него лязгнули зубы. Эркин протёр ладонью лицо и привстал, оглядываясь. Но смотри – не смотри, он не знает, куда его везут, совсем он ничего не знает. Всю жизнь в Алабаме прожил, а может, и в Луизиану его возили, он-то этого совсем не знает, Паласы всюду были, и все одинаковые. И зимой бродил, не глядя, не думая. Джексонвилл и Бифпит, ну, и Гатрингс – вот и всё, что знает.
Грузовик остановился, и Эркин перевесился через борт к кабине.
– Приехали?
– Держи карман шире, – огрызнулся шофёр. – Промоина впереди, гатить надо.
Эркин понял немного, вернее, ничего не понял, особенно про карман, но, когда шофёр вылез из кабины с маленькой лопаткой, всё сообразил.
Вторая лопатка нашлась в кузове, а «гатить» оказалось не очень сложным делом: резать и ломать ветви и закидывать ими промоину. Ехавший в кабине офицер присоединился к ним. Гатили, мостили, толкали… Когда перебрались, шофёр посмотрел на Эркина и хмыкнул:
– А ты, я смотрю, ничего, рукастый. Не пропадёшь. Своих догоняешь?
Эркин кивнул, залезая в кузов. Да, он догоняет своих. Точно сказано. Ну, надо же, как дождь зарядил. Хуже, чем тогда в Мышеловке. Тогда три дня лило, а сейчас… шофёр ругался, что дороги с войны не чинили, поплывут. А чем это для него обернётся? Неизвестно. Лейтенант сказал, что его подбросят поближе. Это на сколько поближе, интересно?
Эркин старался думать о чём угодно, кроме Жени. Об этом думать нельзя. Слишком страшно. Всегда спал в дороге, а сейчас не может. Бурая в желтизну равнина, кривые, корявые деревья. И неумолчный шум то ли дождя, то ли… птицы какие-то, то будто небо кричит.
Эркин распахнул куртку и потёр
