Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

действительности она оказалась впоследствии одним из худших экземпляров породы хищников, терзавших нашу берлинскую эмиграцию.

Волнения житейские и усталость от напряженной умственной работы осложнили постигшую меня тогда болезнь гриппа. Двухнедельный ее визит высосал из меня последние силы, и в состоянии полубольного я переехал на свою новую груневальдскую квартиру, чтобы набраться сил в ближнем лесу. Весеннее солнце постепенно укрепило меня, и я мог вернуться к своей работе. У меня оказались два интересных соседа по району; философ Давид Койген{775} и политик Исаак Штейнберг{776}, бывший короткое время комиссаром юстиции в первом советском правительстве и затем покинувший «совет нечестивых».

Потомок Волынского раввина-каббалиста Нафтали Когена{777}, проведший молодость в университетских кругах Швейцарии и Германии, Койген впитал в себя крайнюю утонченность немецкого философского мышления. Вооруженный острым ножом анализа, он разрезывал абстрактные понятия на такие тончайшие атомы, что они становились незаметными для нормального глаза. В его произведениях («Ideen zur Philosophie der Kultur», «Der moralische Gott» и др.) глубокие мысли часто тонут в море немецкой философской словесности или покрыты густым туманом. В годы нашего знакомства он носился с системой обширной «культурной философии», которую развивал в своем журнале «Ethos». В приложении к его книге «Der Aufbau der sozialen Welt» имеется таблица социологической структуры, которая по своей абстрактности напоминает каббалистические фигуры его предка Там фигурируют четыре принципа: универсализация, генерализация, сингуляризация и плюрализация; затем четыре круга социального развития: эволюция, деволюция, революция, инволюция, и еще ряд мельчайших подразделений. Часто во время наших бесед и прогулок в парке Койген втолковывал эти идеи мне, давнему противнику немецкой философской «словесности», но без успеха. Он собирался написать также абстрактную историю иудаизма, которую он мне предварительно излагал, но мои указания на противоречия между некоторыми его выводами и действительной историей заставили его немало изменить в плане его труда, который так и остался незаконченным. А между тем это был человек сильного ума, только раненного острой философской фразеологией, к которой применимы слова Гете, что там, где недостает конкретных понятий, на их место становится слово. Койген с увлечением ткал свою «мозговую паутину», творил все новые микроскопические анализы отвлеченных понятий и был уверен, что читатели его понимают. А его книги читали только несколько немецких профессоров, которым автор посылал их, между тем как кипы экземпляров покоились в складах издателей и на полках магазинов, не давая автору никакого гонорара за потраченные труд и время. Материально стесненный Койген жил всегда в ожидании кафедры философии в каком-нибудь германском университете, но цеховые ремесленники науки не принимали его в свой цех на платную должность. Мне было глубоко жаль этого честного, самоотверженного труженика, который не знал, для кого он трудится. Он был мягкий человек и хороший собеседник, и я немало часов провел в беседах с ним, в присутствии его умной жены, некогда одновременно учившейся с ним в швейцарском университете. Помню его маленький кабинет на Мариенбадерштрассе, близ парка, весь прокопченный табачным дымом непрерывно курившего мыслителя. Я ему говорил, что этот дым дурно влияет на мысль, отделяет ее «дымовой завесой» от действительности.

Человеком иного склада был мой сосед И. З. Штейнберг, живший рядом на Карлсбадерштрассе. Он спасся из советского ада, после того как убедился, что это не социалистический рай, о котором он мечтал. Теперь он поднял «Знамя борьбы» (так назывался издававшийся им боевой антибольшевистский журнал, орган левых эсеров в эмиграции) против бывших соратников по октябрьской революции. Помню, как он при первом посещении поднес мне свою только что напечатанную книгу «Нравственный лик революции». Я его спросил: как мог он, чистый демократ и приверженец этического социализма, идти хотя бы временно в рядах людей 25 октября, разогнавших демократическое Учредительное собрание. Он ответил, что октябрьский переворот сам по себе был великим актом социалистической революции, но большевики скоро изменили «заветам октября», пошли по пути безудержного террора и разрушили основы социальной этики. Таково было его несомненно искреннее, но глубоко субъективное убеждение: кто шел с Лениным и Троцким, не мог верить, что они творят этический социализм. Это было тем более странно н человеке, у которого этический социализм сочетался с еврейской религиозностью. Позлее мы дружески сблизились с Исааком Штейнбергом и с его младшим братом, Ароном{778}, которому сулсдено было сделаться моим сотрудником и образцовым переводчиком моих исторических трудов на немецкий язык.

А. 3. Штейнберга я знал еще из Петербурга, как одного из лучших преподавателей Еврейского университета времен военного коммунизма. Питомец трех культур — еврейской, русской и германской, он но окончании Гейдельбергского университета застрял в годы войны в Германии и вернулся в Россию только к моменту, когда разгорелась гражданская война. Уже тогда, а еще более при позднейших встречах, меня поражало разнообразие его духовного мира: строгая еврейская религиозность вплоть до соблюдения многих обрядов, любовь к русской литературе и даже к модным тогда декадентским и символистическим ее течениям (он вместе с Бердяевым{779} и другими православными богоискателями участвовал в «Вольфиле» — Вольной философской ассоциации), наконец, крепкая германская подкладка мышления, хотя без философских «туманностей» Койгена. Штейнберг junior представлял собою синтез рационального и иррационального. Когда он после оставления России явился ко мне в Берлине в мой пансион на Грольманштрассе, я почувствовал, что именно этот молодой человек призван быть посредником между нашей восточно-еврейской и окружающей западной интеллигенцией. Позже я на деле убедился в его больших литературных способностях и тонком стилистическом чутье, проявившемся в его переводных и оригинальных произведениях. Помню, как началось наше сотрудничество по немецкому изданию моей десятитомной «Истории». Оправившийся от издательского кризиса «Jüdischer Verlag» решил возобновить издание немецкого перевода по подписке, начиная с «Древней истории». Директор издательства д-р С. Каценельсон искал вместе со мною подходящего переводчика (В. Якобсон, претендовавший на эту работу, оказался слишком занятым для издания книги в быстром темпе). Однажды, осенью 1924 г., мы гуляем с Штейнбергом в парке и обсуждаем этот вопрос, и я его спрашиваю, взялся ли бы он за перевод моего труда на немецкий язык. Он скромно ответил, что сделает опыт и, если удастся, будет продолжать. Опыт оказался удачным, а потом даже блестящим. Штейнберг не принадлежал к числу тех переводчиков-ремесленников, которые тащатся за каждою строкою оригинала и перелагают слова с одного языка на другой; он овладевал мыслью каждой фразы и перелагал ее целою и живою на другой язык, не меняя стиля автора и вместе с тем оставаясь верным духу немецкого языка, сложный синтаксис которого резко отличается от простого русского синтаксиса.