Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

с оригиналом. В это же время кончились и наши квартирные бедствия, горе всего эмигрантского Берлина: мы достали в районе Груневальда весьма удобные четыре комнаты в квартире одной профессорской вдовы, которая большую часть года жила в деревне, в своем имении, да и в остальное время не стесняла нас. Впервые я почувствовал настоящий уют берлинской жизни, столь важный для умственного труженика, в связи с роскошью берлинских библиотек.

Чтобы всецело отдаваться этой «ликвидационной» работе, я по-прежнему уклонялся от участия в различных общественных организациях, куда меня привлекали. Я обыкновенно отвечал приглашающим, что ликвидатор не может быть организатором. В начале 1925 г. шли выборы в комитет только что созданного «Союза еврейских общин в Пруссии» (Landesverband der jüdischen Gemeinde in Preussen), и группа лиц выставила мою кандидатуру как представителя восточных евреев. Помню, как приходили ко мне, когда я лежал в постели с высокой температурой от очередного гриппа, и убеждали меня не отказываться от вступления в союзный комитет, центральный орган общинной автономии. Я нахожу у себя запись: «Я на днях устоял против соблазна: окончательно запретил поставить мое имя в список кандидатов, избираемых в Ландесфербанд. Ко мне ходили, убеждали поставить в списке кандидатов от Ostjuden свое имя, как программу. Я сам сознавал, что теоретику автономизма нужно было бы поддержать первый опыт централизации автономных общин в ассимилированном немецком еврействе. Но для этого нужна борьба, долгая борьба с ассимиляцией в ее главной цитадели, а с меня хватит былой борьбы в России. Я указал приглашавшим меня, что мое имя вызовет бурю среди „штаатсбиргер“ из „Централферейна“, которые охарактеризованы в третьем томе моей „Новейшей истории“; будут кричать о кандидатуре врага германского патриотизма, что повредит моим единомышленникам. Поладили на том, что вместо меня в списке будут Соловейчик, Аацкий, Крейнин».

Еще один раз в это время меня вовлекли в полемику. В Польше, кипящем котле партийных страстей, обострилась борьба между гебраистами и идишистами. Еврейская фракция в сейме, сплошь сионистская, голосовала против государственной субсидии для школ с преподаванием на идиш, после того как сейм отверг двуязычную школу на идиш и иврит. Против этого вотума был опубликован протест, к которому я присоединил и свою подпись, так как я находил, что из партийных соображений нельзя вредить народной школе с преподаванием на родном языке учащихся. Тогда на меня ополчились фанатики гебраизма, и один из них в сионистских официозах «Гаолам» и «Jüdische Rundschau» упрекал меня в солидарности с крайними идишистами, врагами древнееврейского языка. Он это сделал в форме «открытого письма» ко мне в обоих органах, и я вынужден был отвечать. В своем «Ответе фанатикам», помещенном в обоих еженедельниках, я, отмежевавшись от партийных гебраистов и идишистов, упрекал обе стороны в крайнем фанатизме, в презрении к тому или другому языку. Здесь я проводил свой обычный принцип, что в странах диаспоры нормальная школа должна вестись на родном языке учащихся, кроме тех школ, воспитанники которых готовятся к эмиграции в Палестину, но что во всяком случае древний язык должен быть одним из предметов преподавания в связи с изучением Библии и литературы.

Спустя несколько месяцев я подошел к проблеме языков с историко-литературной стороны. По предложению редакции большой американской газеты «Тог» я начал писать серию статей под заглавием «Fun Jargon zu Idisch» — воспоминания о моих встречах с творцами «жаргонной» литературы (Спектор, Динесон, Шалом-Алейхем, Менделе) и о моих былых отношениях к ней в роли Критикуса. В моих записях значится (17 мая): «Внутренний толчок к писанию дало мне одно странное совпадение: в № 35 „Рассвета“ 1881 г. появились одновременно окончание моей боевой статьи за эмиграцию в Америку и моя же анонимная статья „Народная еврейская газета“, где я доказывал необходимость издания еженедельника на идиш... Что-то символическое показалось мне в том, что юноша, писавший 44 года тому назад за Америку и идиш, сам пишет теперь в американской газете на идиш, после того как за эти полвека выросли и американский центр, и „жаргонная“ литература...»

По-прежнему меня интересовало положение еврейской эмигрантской молодежи в германских университетах, которая росла из года в год и организовывалась в местные и центральные союзы. Помню студенческие конференции, в которых иногда участвовал. Одна из них была оригинальна по составу «почетных гостей». Их было трое за столом президиума: 75-летний Эдуард Бернштейн, представитель ортодоксальной еврейской общины в Берлине Меир Гильдесгеймер{792} и я. Я приветствовал организованность молодежи как признак здорового строительства после эпохи разрушения; Бернштейн напомнил о необходимости сочетать национальные стремления с заветами великой французской революции; Гильдесгеймер ставил студентам в образец бывших иешиботников. Одна еврейская газета поместила фотографический снимок нашего президиума и отметила символический смысл того, что за одним столом на эстраде сидели лидер социализма, вождь ортодоксии и идеолог свободного национального еврейства.

С Бернштейном я познакомился в доме Койгенов, с которыми он издавна дружил. При встречах он мне много рассказывал о своих юных годах и о старом еврейском Берлине. Чудное впечатление производил этот красивый старик с бородой патриарха, с живыми смеющимися глазами и добродушным юмором. Он со вниманием относился ко мне, очевидно тронутый моим замечанием в последнем томе «Истории», что в его учении ревизионизма отражается этический социализм библейских пороков и что он призван искупить юношеский грех Маркса против еврейства. Вскоре он сделался покровителем поалэ-сионистов{793} в Германии и «Лиги трудящейся Палестины». Однажды в майский вечер возвращались мы поздно из одного собрания с группою знакомых, и Бернштейн рассказывал нам о своей дружбе в годы изгнания с П. Аксельродом, который научил его нескольким русским фразам и песням; тут же на улице он спел нам «Вниз по матушке по Волге» с очень смешным выговором русских слов.

1 мая 1925 г. я отметил в дневнике: «Сегодня подписал к печати последние листы II тома русского издания „Истории“, может быть, последнего тома обреченного издания. Le roi est mort, vive ie roi!{794} На столе y меня лежит только что вышедший изящный экземпляр I тома „Истории“ в немецком издании, которому так хорошо идет имя „Weltgeschichte des jüdischen Volkes“. Странная судьба! Через полвека после окончания труда Греца, историк с Востока, заброшенный на родину своего предшественника, продолжает его дело на его же языке, хотя и при помощи переводчика. Ближайшее время покажет, как будет принята моя еретическая концепция истории в стране традиционной „Wissenschaft des Judentums“».

Летний отдых 1925 г. мы провели сначала в Фихтенгрунде близ Берлина, а потом в чехословацком курорте Иоганисбаде, где мы жили в примитивном домике на горе. Устроились