Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

бегу на час-другой с книгами в парк, там читаю и делаю заметки под пение птиц, под шум детей, играющих рядом в песочном ящике. Книга выходит быстро, том за томом, и по свидетельству многих — производит переворот в умах. Вернусь к Габиролю{799} и Ренессансу XI в. в Испании. Сегодня на этом стою».

О вышедших томах «Истории» появились одобрительные рецензии, часто подписанные именами авторитетных германских ученых (Рудолф Киттель, Грессман, Лэр и др.). Еврейский ориенталист Феликс Перлес{800} из Кенигсберга часто переписывался со мною. Он внимательно прочитывал каждый том тотчас по выходе и присылал мне свои замечания, особенно по части транскрипции восточных названий, где он был большим педантом. Трогательны были эти периодические послания, в которых проявлялось глубокое внимание к каждой мелочи моего труда. Книгою заинтересовались и за границей. Большое книгоиздательство Пайо (Payot) в Париже получило от меня разрешение на печатание трех томов моей «Новейшей истории» во французском переводе, но работа над переводом затянулась, а другие причины (о них будет рассказано дальше) задержали выход книги до 1933 г. В это же время был заключен договор с одной лейпцигской фирмой об издании английского перевода всех десяти томов моего труда, но это предприятие имело такой печальный «фатум», что о нем следует рассказать особо в одной из следующих глав.

При интенсивной научной работе я, конечно, вынужден был еще больше прежнего удаляться от общественной деятельности и побочных литературных работ. Однако я никогда не переставал следить за общей и еврейской прессой. Телеграммы Еврейского телеграфного агентства (ИТА в Берлине) приносили мне каждое утро вести из всех концов диаспоры, и я часто должен был делать над собою большое усилие, чтобы удержаться от реагирования на то или другое событие. Только в исключительных случаях я принимал участие в политических совещаниях. В конце мая 1926 г. меня взволновал выстрел Шварцбарта{801}, убившего в Париже главного виновника украинской резни Петлюру. 2 июня я записал: «Громко прозвучала национальная месть за украинскую резню 1918–1919 гг... Такие выстрелы нужны были скоро после преступления, но и теперь героический акт Шварцбарта потряс людей, забывших о пролитой невинной крови, о Проскурове, Житомире и других „городах резни“. На днях мы совещались тут, как нашему погромному архиву прийти на помощь защите на предстоящем суде. Писали в Париж». В Берлине одним из главных инициаторов в этом деле был историк украинских погромов И. М. Чериковер, приведший в порядок весь вывезенный из Украины архив при помощи своей жены-сотрудницы Ревекки Наумовны. Образовалась комиссия, в которой кроме нас участвовали люди, лично пережившие украинскую трагедию: Я. Лещинский, Н. Гергель{802} и И. Клинов{803}. Руководителем работ в нашей комиссии был неутомимый политический деятель Лео Моцкин, стоявший во главе Комитета еврейских делегаций в Париже и часто приезжавший к своей семье в Берлин. В Париже организовался комитет защиты в деле Шварцбарта, привлекший знаменитейших адвокатов (Торреса и др.), а мы в Берлине составляли комиссию экспертов, которая приготовляла материал для защиты. Помню наши совещания, происходившие в моей квартире с осени 1926-го до осени 1927 г., когда состоялся процесс Шварцбарта. Моцкин докладывал нам о ходе следствия и организации защиты в Париже, о контрорганизации со стороны обвинителей — тамошних украинских политиков, о публикации наших материалов на французском и английском языках и о пропаганде в прессе. Был какой-то скрытый пафос во всех наших беседах, сознание, что мы заступаемся за того, кто заступился за честь наших мучеников и воскресил их память перед равнодушным миром.

Тут я научился ценить Моцкина, его самоотверженную преданность общееврейскому делу. Активнейший член и затем председатель исполнительного комитета сионистской организации, он еще со времен Парижской мирной конференции вел борьбу за права еврейских национальных меньшинств, а после гарантирования этих прав в международных трактатах заботился через упомянутый комитет делегаций о том, чтобы эти гарантии проводились в жизнь. Как представитель комитета он вступил во Всемирный союз национальных меньшинств, созывавший ежегодно свои конгрессы в Женеве. В августе 1926 г. Моцкин произнес на конгрессе замечательную речь, которую начал словами: «Я являюсь к вам как представитель древнейшего национального меньшинства — еврейского народа». Это повторение моей мысли о «древнейшем интернационале» внушило мне симпатию к Моцкину, и при встрече я его горячо благодарил за его достойное представительство на интернациональном форуме. Эта деятельность привела через год к созыву еврейской конференции меньшинств в Цюрихе, о чем будет рассказано дальше.

Июль 1926 г. я провел в приморском Альбеке, в четырех часах езды от Берлина. Здесь купание в море чередовалось с чтением корректур, немецких и еврейских (для томов на идиш, печатавшихся в Варшаве). По возвращении в Берлин я принялся за пересмотр текста V тома. С осени в нашей тихой обители стало шумнее: приехала из Варшавы дочь София с обоими внуками{804} на зиму. Мальчики помогали бабушке в переписке моих книг на машине и были моими неизменными спутниками в прогулках по Груневальду. Воскресла иллюзия былого Петербурга.

Но в это самое время сошел со сцены человек, с которым для меня связана была память о петербургской общественной жизни: в октябре умер на юге Франции М. М. Винавер. Смерть эта была совершенной неожиданностью для меня. Мы в последние годы переписывались, и эта переписка между Берлином и Парижем была полна тоски о прошлом. Еще летом 1926 г. прислал он мне новое издание своей книги «воспоминаний и характеристик», под заглавием «Недавнее», с теплою надписью: «На память об общей эмансипационной борьбе». Он сообщил мне, что намерен вскоре писать свои воспоминания о нашем Союзе полноправия, во главе которого он стоял в 1905–1906 гг., и спрашивал, нет ли у меня материалов для этой темы, так как весь его богатый архив остался в Петербурге. Я поспешил послать ему то, что у меня осталось из протоколов и актов Союза. Я был уверен, что воспоминания Винавера выйдут блестящими, так как он был замечательным стилистом, в особенности по мемуарной части. Я ждал писем, вопросов об общих наших переживаниях — и вдруг газеты принесли весть о смерти друга в его вилле на Ривьере. Через некоторое время вдова вернула мне пакет с моими материалами для истории Союза, по-видимому еще не тронутыми покойным. Я со скорбью думал, как совершенно иначе сложились бы судьбы России и русского еврейства, если бы февральская революция 1917 г. могла осуществить идеал демократической республики, и сильный политический ум Винавера мог бы вместе со всеми вождями русской демократии направлять жизнь великой страны.

Вскоре после смерти моего