Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

советский комиссар, ставший рыцарем этического социализма; иррациональный рационалист, мой суженый немецкий переводчик. — Еврейское научное общество, объединение восточных и западных ученых. Наш «West-östlicher Divan». — Новая редакция введения во «Всемирную историю еврейского народа». Появление первого тома «Древней истории» и акция друзей в Париже для издания второго тома. — Академическое издание «Литовского Пинкоса». — Мой политический обзор в американском «Тог». — Выписи из дневника.

Как полная страхов зимняя сказка вспоминается мне это бегство из деревни в город при лютых морозах, свирепствовавших в ту зиму в Германии. В морозное утро 4 января (1924) мы, оставив в лихтенрадской вилле всю библиотеку с архивом и большую часть вещей, переехали в Берлин и поселились в пансионе временно, до приискания квартиры. Пансион находился в самом центре Шарлоттенбурга, на углу улиц Грольмана и Шиллера. Помню один январский вечер, когда я вернулся в Лихтенраде, чтобы распорядиться о вывозе вещей в город. Побывав на замерзшей вилле, я отправился на ночлег к знакомой семье, жившей среди полей по дороге из Лихтенраде в Мариенфельд. Свирепствовала снежная вьюга, занесшая все дороги. Я сбился с дороги и никак не мог найти одинокий домик, затерянный среди белых полей, а спросить некого: ни одной живой души кругом. Стало жутко. С великим трудом разыскал я знакомый домик по огоньку лампы, светившейся у одного окна. На другое утро вещи были перевезены в город, и мученик любви к природе почувствовал, что и городская культура с хорошим центральным отоплением имеет свои преимущества.

Но тут меня окружили заботы. «Издательский кризис затягивается, личное положение непрочно, туманится недавно еще ясная перспектива ликвидации, и густое облако ложится на конец жизненного пути» (запись 13 января 1924). Я вел переговоры с новыми издателями, вероятно будущими банкротами, о продолжении русского издания, но они ставили условием, чтобы книги печатались по советской орфографии, а я не хотел идти в Каноссу и принять то, что навязано большевиками, которые запрещают ввоз в Россию книг со старой орфографией: «...ведь для уже напечатанных трех томов новейшей истории я закрыл доступ в Россию книг старой орфографией и нелестным упоминанием о большевизме в предисловиях» (запись 29 января). Вскоре, однако, любовь к моему духовному чаду пересилила во мне отвращение к новой орфографии, и я разрешил маленькому издательству «Гешер» печатать первый том «Древней истории» на этом условии, что, однако, не открыло перед ним двери советской России.

В это время из России пришло известие о смерти Ленина. «Умер Ленин, давно убитый душевно после страшного эксперимента над Россией. Сейчас его канонизируют, и тысячные толпы преклоняются перед его гробом, но, может быть, эта смерть даст толчок начавшемуся уже процессу внутреннего разложения коммунистической партии» (запись 29 января). Надежды, конечно, не оправдались. В России все еще свирепствовало ГПУ, подавлявшее оппозицию даже внутри коммунистической партии. А кругом эмиграция томилась, все более теряя надежду на возвращение в Россию.

Ко мне являлись представители союза еврейских студентов, огромной армии учащихся из России и Польши, наполнявших высшие учебные заведения Германии. Они устраивали конференции с участием почетных гостей вроде Эйнштейна{774} и Эдуарда Бернштейна; иногда и я участвовал в таких собраниях. При всей своей организованности, студентам приходилось немало бедствовать. Пред моими глазами стоит картина-символ, виденная мною однажды в Берлине на Доротеенштрассе, близ университета. Среди толпы пешеходов и скучившихся на узкой улице автомобилей стоит бледный молодой человек с провинциальным иешиботским сундуком в руках, видимо растерявшийся в водовороте незнакомой ему столицы. Он, по-видимому, только что сошел с поезда железной дороги на вокзале Фридрихштрассе, куда прибывают все пришельцы из Восточной Европы, и не зная, куда ему идти, направился к зданию университета. Я думал: вот он, тип старого иешиботника из России, идущий в европейскую высшую иешиву, германский университет, чтобы учиться и мучиться, — атавизм ряда поколений, рвавшихся вверх, к истокам знания. И каждый раз, когда я сталкивался с горем и нуждою студенческой эмиграции, предо мною вставал образ этого худого, растерянного юноши близ Берлинского университета, на перекрестке дорог от старого мира к новому. Тысячи их возвращались с желанным докторским дипломом в кармане, вливались в массу нашей интеллигенции и творили динамику нашей общественности в различных направлениях. Кто бы мог предвидеть, что скоро эта интеллигенция будет обесценена вследствие перепроизводства и что в наши дни этот высший слой станет низшим на социальной лестнице в смысле материальной обеспеченности?..

В начале весны из нашей эмигрантской литературной колонии выбыл Бялик. Почти два года провел он в Германии в попытках устроить здесь большое ивритское издательство («Двир») и успел издать во время инфляции ряд солидных книг, но общий кризис отразился и на его предприятии, от чего пострадал и мой труд, из которого успели напечатать только три тома «Новейшей истории». Бялик поэтому решил перенести издательство в Палестину, куда раньше уехал его постоянный сотрудник Равницкий. В середине марта еврейский Берлин устроил прощальный вечер уезжающему поэту в зале Ложеягауз на Клейстштрассе. Было произнесено много речей на иврит, большею частью плохом. Как пишущий, но не свободно говорящий на иврит, я сначала хотел прочесть свою речь по бумаге, но потом воздержался и на другой день, при личном прощании, передал написанную речь Бялику как напутствие[111]. У меня сохранилась копия ее. Я ему пожелал возобновить в стране наших классических поэтов свое прерванное в голусе поэтическое творчество и создать там мировой центр для еврейской книги. Трогательно было наше прощание. Он поднес мне новое роскошное издание своих сочинений с надписью: «На память о хороших и плохих временах». Так ушел из моего круга последний из друзей одесской эпохи, с которым я позже встречался только урывками, во время его летних приездов в Европу.

Какая-то глубокая тоска охватила меня в ту раннюю весну. К ней присоединились и новые квартирные волнения. Надоела жизнь в шумном пансионе в центре города; обильное, но безвкусное немецкое питание отбило у меня аппетит, и я решил искать снова квартиру в Груневальде, поближе к парку. После долгих поисков при помощи знакомых, удалось найти в этом районе две комнаты в квартире онемеченной вдовы-еврейки, жившей комфортабельно на том конце длинного проспекта Гогенцоллерндамм, который примыкает к парку (Розенек). Эта дама сумела извлечь все выгоды из моей любви к лесу и парку и сдала мне комнаты на таких условиях, которые считались разорительными в то время, когда прежняя цифровая дороговизна инфляции превратилась в реальную дороговизну стабилизации. Зато жадная хозяйка утешала нас обещанием, что мы себя будем чувствовать у нее, как в родной семье. В