Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

Петербурге. В деле снабжения книгами большие услуги оказывал мне мой сосед, д-р Майзель, который доставал их для меня из библиотеки берлинской еврейской общины и из прусской государственной библиотеки, величайшего книгохранилища в Европе. В этой кипучей работе пересмотра оригинала и переводов трех томов прошли конец 1922-го и большая часть 1923 г. Мой письменный стол был завален рукописями и корректурами четырех изданий. Непрерывная работа в этой лаборатории давала мне огромное нравственное удовлетворение, но внешняя обстановка часто портила настроение. Из тесного и полутемного партера в доме на Гальберштетерштрассе пришлось к началу зимы переехать в лучшее помещение в близком районе Груневальда: две большие светлые комнаты в комфортабельной квартире на Шарлоттенбруннерштрассе показались бы мне домашним раем, если бы там не сторожил злой цербер в образе немецкой квартирной хозяйки. В то время чудовищной инфляции и недостатка квартир эта порода «домашних животных» сделалась бичом для всех эмигрантов, которые не могли иметь самостоятельных квартир. Большею частью вдовы, жившие на наследственную банковскую ренту, которая теперь быстро таяла из-за инфляции, эти хозяйки обезумели от горя. Вынужденные сдавать часть своих квартир жильцам из переполонивших Берлин иностранцев, они требовали огромной наемной платы, опасаясь обесценения всех этих десятков тысяч марок; многие сдавали комнаты только при условии платежа иностранной твердой валютой, преимущественно долларами. Часто хозяйки-фурии отравляли жизнь своим квартирантам разными придирками. При встречах мы, эмигранты, обыкновенно осведомляли друг друга о качествах наших хозяек и о способах борьбы с этой породой хищников. Наша хозяйка на новой квартире, некая вдова Мейер, устроила нам сюрприз в самый момент нашего переезда на ее квартиру, объявив, что она раздумала и не хочет сдавать комнаты, которые за неделю перед тем сдала нам под расписку в получении задатка. Наш резкий протест заставил ее одуматься, но потом в течение четырех месяцев нашего пребывания в ее квартире она устраивала всевозможные пакости, хотя с каждым месяцем мы ей удваивали и утраивали квартирную плату.

Для получения права на наем комнат приходилось ходатайствовать в жилищных комитетах городского управления, причем центральный комитет отсылал просителей к районным, а районные в центральный. Нелегко было также добиться продления права жительства в Берлине. Вследствие наплыва огромной массы эмигрантов и иностранцев вообще, в том числе спекулянтов на инфляции, полицей-президиум давал новоприбывшим право жительства только на короткие сроки. За меня ходатайствовал профессор-ориенталист Собернгейм{756}, занимавший высокий пост в министерстве иностранных дел, и даже после этого мне выдали разрешение на жительство только в течение двух месяцев, так что впоследствии приходилось каждый раз просить о продлении срока. Позже отсрочивали на полгода и на год, пока не дали в 1926 г. разрешения на бессрочное жительство (bis auf Weiteres).

С января 1923 г. политическая тревога в Германии усилилась. Вследствие отказа немцев от платежа репараций, началась французская оккупация в бассейне Рура. Обезоруженная Германия металась в муках бессилия. Она могла только оказывать пассивное сопротивление, саботируя работу оккупантов. Атмосфера ненависти и злобы отравляла жизнь в Берлине. В марте я переехал на жительство в окрестности Берлина, в селение Лихтенраде. Мы поселились в двух комнатах небольшой виллы, у немецких хозяек, и мне казалось, что тут моя работа пойдет спокойнее и успешнее. Я действительно много успевал, двигая к печатному станку сразу четыре издания большого труда, но спокойствия не было. Подводя итоги годовщине моего исхода из России (23 апреля), я писал: «Ровно год тому назад в этот день я покинул Петербург и Россию после долгих мук заточения в царстве нового деспотизма. Я знал, что еду на „развалины Европы“, но момент исхода из тюрьмы был светел и сулил многое впереди. Прошел год. Я свободен, я в Берлине, у печатного станка, ежедневно с разных сторон шлют корректуры, я погружен в работу ликвидации жизненного труда. И что же, счастлив я? Нет. Нельзя быть спокойным, дыша атмосферой тревоги. „Развалины Европы“ на моих глазах рассыпаются все больше, погребая под собою идеалы и мечты недавнего времени. В Литву и затем в Германию я приехал к моменту, когда еще не погасли последние огоньки надежды. С тех пор там потускнел светлый призрак автономии, а тут гаснет надежда на европейский мир. Облетели цветы, догорели огни... Призрак покоя манил весною 1922 г., он растаял весною 1923-го».

В этом «холоде чужбины» часто грели встречи с другими пришельцами из покинутой родины. Некоторые из них давно тут укоренились, еще до войны. Таковы были Шмария Левин и Виктор Якобсон{757}. Левин, завоевавший Америку для сионизма в своих агитаторских поездках, ничего не хотел знать вне Сиона и обрекал голус на полное вырождение. Мне казалось, что он больше хотел верить в спасительность сионизма, чем действительно верил, ибо он обыкновенно был пессимистически настроен и только в моменты горячих споров или проповедей воодушевлялся, точнее воодушевлял самого себя. Более уравновешенным был Якобсон, типичный российский интеллигент, бывший корреспондент либеральных «Русских ведомостей», вовлеченный в ряды германских сионистов как хороший политический работник, особенно по дипломатической части (он знал европейские языки). Когда я с ним встретился, он состоял в правлении «Jüdischer-Verlag», которое предприняло немецкое издание моего большого исторического труда и намеревалось также издать перевод моих «Писем о старом и новом еврействе». За последний перевод взялся было сам В. Якобсон, но ему не удалось осуществить это намерение. Довольно часто я встречался с Якобсоном, бывал у него, или он приезжал ко мне за город, и мы всегда находили общий язык в беседах на общие и еврейские темы. Он был женат (кажется, вторым браком) на обратившейся в иудейство добродушной немке и имел двух прелестных близнецов-девочек, обучавшихся древнееврейскому языку. Вскоре он ушел из издательства, оставив ведение дела молодому и предприимчивому д-ру С. Каценельсону, и занял место дипломатического представителя сионистской организации сначала в Париже, а потом в Женеве, при Лиге Наций. Я с грустью узнал о его неожиданной кончине в конце 1934 г.

В это время я стал часто встречаться с нашим экономистом Яковом Лещинским{758}, который тоже поселился в Берлине, в качестве постоянного сотрудника нью-йоркского еврейского «Форвертса». Он ко мне явился с предложением от редактора этой газеты, Кагана, написать несколько статей для литературного отдела. Не имея охоты работать в ежедневной прессе, я, однако, на сей раз принял предложение и записал этот «грех» в дневнике (31 января 1923): «Впервые в жизни соблазнился гонораром: минимум 25 долларов за статейку, что при теперешнем курсе составит миллион германских марок. Это меня, может быть, спасет от квартирного террора: куплю часть виллы или буду платить миллионную