Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

чтобы в большинстве школ преподавание велось на живом разговорном языке учащихся, идиш. После лекции состоялся банкет с обычными речами представителей общественных организаций. В своей ответной речи (на русском языке) я говорил о великом переломе еврейской истории после мировой войны и о задачах культурной автономии в новообразованных государствах, обломках разрушенного русско-еврейского центра.

Таким образом, я неожиданно задержался в Риге почти на целую неделю. В торопливых записях дневников нахожу отражение моего настроения в те шумные дни: «Скорбный путь неожиданно превратился в триумфальное шествие... Беспрерывные приемы посетителей, газетных интервьюеров и корреспондентов, разъезды по учреждениям, выслушивание приветствий и ответные речи... Меня глубоко трогает это проявление горячих чувств преданности историку со стороны интеллигенции, радуют эти признаки кипучей жизни после царства смерти, откуда я ушел, но все это крайне утомляет. Меня внезапно застигли в пути, заставили прервать путешествие, ходить на шумные собрания в дорожном костюме и в шубе в теплые весенние дни, ибо остальные вещи запакованы в багаже на вокзале» (записи 28 и 30 апреля). Помню, как я выступал публично в своей домашней шведской куртке, в которой я выехал из Петербурга, и как меня в этом виде, обросшего бородою, снимали в рижских фотографиях.

2 мая в два часа дня я приехал с женою в Ковну. Еще с утра, по дороге, встречали нас депутации от еврейских обществ, стоявшие на перронах вокзалов в Шавлях, Радзивилишках, Кейданах. На ковенском вокзале ждали нас министр по еврейским делам М. Соловейчик, президент Еврейского Национального совета С. Розенбаум, мой недавний петербургский сосед Ю. Д. Бруцкус, депутации от студентов и от разных обществ. На площади перед вокзалом выстроились еврейские бойскауты и провожали увозивший нас в гостиницу автомобиль звуками «Гатиква». Отвезли нас в единственный тогда приличный отель Ковны, «Метрополь», где останавливались дипломаты и знатные иностранцы. Не считаясь с моей усталостью, друзья в тот же вечер чествовали меня банкетом. Многолюдно и тесно было в ветхом зале библиотеки Мапу, где состоялось это чествование, но горячи были речи приветствовавших, звавших меня, идеолога автономизма, поселиться в Литве и строить там признанную конституцией широкую еврейскую автономию. В этот момент мне представился образ многострадальной еврейской Литвы, каким он стоял предо мною весною 1915 г., в самый страшный момент мировой войны, когда мы в наших петербургских совещаниях проводили ряд бессонных ночей в обсуждении вопроса о помощи десяткам тысяч изгнанников из Ковны и ее округа. Теперь эти изгнанники вернулись и зовут меня строить вместе с ними новую жизнь. Вся жалость и любовь к страдающим братьям вылились в моей ответной речи, где я сказал, что чувствую себя литовским евреем по духу и с радостью готов служить своей обновленной родине.

Вслед за тем пошел ряд дней, которые в моей памяти запечатлелись как светлые дни возрождения, озаренные тем радостным чувством, какое испытывает выздоровевший от долгой опасной болезни. Оторванный в течение нескольких лет от всего мира в «мертвом доме» советской России, я теперь возобновил связи с этим миром. В канцелярии еврейского министерства в Ковне меня ждали кучи писем от разбросанных по всему свету друзей и родных, которые прослышали о моем освобождении. Соловейчик пересылал мне ежедневно получавшиеся по адресу министерства письма и телеграммы, где меня поздравляли с избавлением и возможностью осуществления моих литературных планов в свободной Европе. Среди полученных для меня пакетов я впервые нашел сделанный покойным Фридлендером английский перевод моей монографии «История евреев в Польше и России» (извлечение из моего десятитомного труда), изданный в Америке в трех томах в 1916–1920 гг. В предисловии издателей к последнему тому меня потрясли слова, что этот том был подготовлен Фридлендером к печати накануне его роковой поездки в Украину для раздачи помощи от комитета Джойнта. В пояснительных примечаниях и подробнейшем указателе я видел любящую руку друга, некролог которого я с таким волнением писал накануне моего исхода из России. Тут же, в куче корреспонденции из Германии, я находил ряд писем от расплодившихся в Берлине издательств с предложениями предоставить им право на издание моей полной десятитомной «Истории еврейского народа» на русском, немецком и обоих еврейских языках.

Тут встал предо мною вопрос о том, где мне жить: в Ковне или в Берлине? С Ковной меня связывала официально утвержденная кафедра еврейской истории в литовском университете, для которой я был приглашен еще в бытность в России. Берлин же был для меня единственным пунктом, где я мог не только издавать свой главный труд на разных языках, но и усовершенствовать текст его последней редакции, пользуясь богатыми библиотеками германской столицы. На первых порах и Соловейчик, и литовский министр просвещения Иодакис торопили меня открытием курса лекций, но из разговоров с деканом социологического факультета, впоследствии печально прославившимся министром Вольдемарасом{740}, я заключил, что вокруг еврейской кафедры ведется глухая борьба в правительственных кругах. Сам Вольдемарас, который при первой нашей беседе произвел на меня дурное впечатление, не скрыл от меня своей вражды к «вторгшимся» в факультет еврейским дисциплинам. Тогда я еще не знал, что в правящих кругах уже зародилась та тенденция к сокращению еврейской общинной и культурной автономии, которая позже проявилась в упразднении еврейского министерства и Национального совета. Соловейчик не счел нужным открыть мне этот секрет министерских канцелярий. Мне только было сообщено, что при обсуждении устава нового факультета и распределении работ между преподавателями проверялись права всех номинированных профессоров, в том числе и мои, на занятие кафедры. Ввиду этих колебаний я решил не начинать чтение лекций и отложить их до осени, начала нового семестра. Предполагалось устроить такой компромисс: провожу один семестр в Ковне и другой в Берлине. Скоро, однако, выяснилось, что в тогдашней Ковне трудно найти даже порядочную квартиру и что в этой провинциальной столице будут мешать моей научной работе местные политиканы.

Действительно, с первого дня моего приезда меня пытались втянуть в мелкие партийные распри. Шла борьба между гебраистами и идишистами, между сионистской газетой «Штимме» и фолкистской «Найс», где работали Н. Штиф{741}, З. Калманович и неистовый Чернихов{742}, вечный оппозиционер, часто менявший свои принципы, по-видимому из оппозиции к самому себе. Мне приходилось унимать ярость враждующих партий, и я опубликовал статью под заглавием «Не ссорьтесь в пути!» (на идиш с библейским заголовком: «Al tirgsu baderech»). При моем содействии было учреждено в Ковне Еврейское Историко-этнографическое общество, которое открылось речами Соловейчика, Бруцкуса и моей в здании городского театра. Но вся эта локальная работа не могла удовлетворить меня в то время, когда мне предстояло завершение