Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

Послевоенные пограничные фронты. — Между Петербургом и Ревелем. Ревельский плен моего литературного багажа. — В плену гостеприимной Риги. — Месяц в Ковне: встречи у колыбели новорожденной автономии. — Вопрос дня: Ковна или Берлин, кафедра истории или издание исторического труда? — Партийные распри. — Лето на берегу моря близ Данцига. — Отказ от ковенской кафедры и ориентация на Берлин. Конкуренция берлинских издательств в праве издания «Истории» на четырех языках. — Убийство Ратенау, инфляция и тревоги в Германии. — Призыв в «польский ад», вопли из России, судороги Германии, английский мандат на Палестину и мой призыв к объединению. — Переезд в Берлин. — Выписи из дневников.

Направляясь из замкнутого царства большевизма на Запад, я знал, что еду на «развалины Европы» (по выражению Ллойд-Джорджа на тогдашней Генуэзской конференции{730}), но только в пути я почувствовал, что значит послевоенная разруха. Во время войны были фронты и окопы, где царил ужас смерти; теперь были пограничные кордоны, перегородки между новообразованными государствами, эти фронты виз, таможен и осмотров, страшные для мирных путешественников. Было уничтожено самое дорогое право довоенного времени: свобода передвижения, которая была особенно нужна в эти годы переселения народов, после мировой войны, изменившей карту Европы. Во время моих скитаний между Россией и Германией, весной и летом 1922 г., я успел изведать горечь порабощенного путника, которая отравляла мне радость исхода из «дома рабства». А в самой Германии меня ждали политические тревоги и все бедствия инфляции. Все это, однако, терпеливо переносилось ввиду широкой и светлой перспективы: возможности завершить в большом научном центре главный труд моей жизни.

Выехав из Петербурга днем, 23 апреля 1922 г., мы только в 10 часов вечера дотащились до пограничного с Эстонией городка Ямбурга, где пассажиры и их багаж подвергались строгому осмотру. Пассажиры в переполненном вагоне трепетали: ведь у многих были припрятаны иностранная валюта или драгоценности, которые запрещалось вывозить из России. Многих таскали на вокзал для личного осмотра: раздевали донага и в случае обнаружения запретного имущества арестовывали виновных и отнимали все, что при них имелось. Нас, меня и жену, миновала эта гроза, хотя и у нас была иностранная валюта: небольшое количество германских марок, тщательно зашитых в меховых рукавах пальто жены, — чтобы иметь на первые расходы за границей. На границе я отдал кондуктору кучу обесцененных советских денег, которые тоже нельзя было вывезти за границу. Всю ночь наш поезд кружился в пограничной полосе между русским Ямбургом и эстонской Нарвой. Утром был эстонский таможенный осмотр, и мы должны были двинуться дальше, но почему-то наш вагон был отцеплен от уходящего поезда, и мы остались в Нарве до вечера. Только поздно вечером мы уехали в Ревель.

В Ревель мы прибыли рано утром и решили дожидаться на вокзале поезда, который в четыре часа дня должен был отвезти нас в Ригу. Я отправился в ревельскую Советскую миссию, чтобы взять обратно свой паспорт, забранный сопровождавшим нас из России советским агентом. Тут меня принял молодой чиновник, некий Рабинович, оказавшийся одесситом из когда-то знакомой бедной семьи. Вернувшись на вокзал, я стал терпеливо дожидаться отхода поезда в Ригу, по когда я купил у кассы билет и предъявил квитанцию для дальнейшей отправки багажа, оказалось, что моего багажа нет на вокзале: он был отправлен на таможню в гавань, так как в момент прибытия в Ревель я не заявил о том, что он должен следовать транзитом дальше. Я немедленно поехал в гавань, но там не могли разыскать мои чемоданы среди сотен вагонов и пакгаузов. Между тем поезд в Ригу ушел, и я возвращался на вокзал с горькой мыслью о том, что чемоданы с рукописью моего труда и важнейшею частью моего архива затеряны где-то между грузами огромной гавани Балтийского моря.

Едва вошел я на вокзал, я впал в объятия огромного человека: то был хорошо знакомый петербургский адвокат С. Е. Кальманович, состоявший тогда юрисконсультом при Советской миссии в Ревеле. От случайно встретившего меня на вокзале представителя «Орт» Файнлейба{731} он узнал о моей задержке в Ревеле и явился вместе с председателем местного общинного совета Айзенштатом{732}, чтобы упросить меня остаться до следующего дня в городе. Мы остановились в прекрасной вилле Айзенштата и весь вечер провели в оживленной беседе с хозяевами и пришедшими гостями из местной интеллигенции. Утром я проснулся с тревожною мыслью об участи моего чемодана с рукописями. Вместе с экспедитором Айзенштата, шефа торговой фирмы, я отправился в ревельский порт на поиски моего багажа. Три часа метались мы среди сотен грузовых вагонов, разыскивая тот вагон, куда ретивый таможенный чиновник засунул мои вещи. Наконец нашли, в таможенной камере проделали все формальности и отвезли под конвоем таможенного чиновника на вокзал. До сих пор не могу забыть пережитый страх за участь рукописей: без них не было бы моей десятитомной «Истории».

Днем мы тронулись в дальнейший путь, мечтая о непрерывной езде до Ковны. На вокзале провожавшие нас говорили между собою о необходимости телеграфировать знакомым в Ригу, чтобы меня там встречали: я воспротивился этому, сказав, что я хочу ехать в Ковну без остановок, но ревельцы, по-видимому, сделали свое. Когда мы на следующее утро прибыли в Ригу, столицу новой Латвии, нас встретила на вокзале целая фаланга депутаций: от еврейского департамента Министерства просвещения, от еврейских школ, редакций газет и других учреждений. Нас водворили в комфортабельной квартире сиониста М. Лулова{733} на Елизаветинской улице. Туда непрерывно приходили посетители для бесед на общественные темы. Из собеседников помню сеймовых депутатов М. Нурока{734} и Я. Гельмана{735}, сионистского деятеля д-ра Вассермана{736}, фолкиста З. Левитаса{737}, директора еврейского департамента просвещения Я. Ландау{738} и его помощника В. Полоцкого{739}, моего бывшего слушателя на Курсах востоковедения. Меня водили по культурным учреждениям; я посетил обе гимназии, где в одной преподавание велось на иврите, а в другой на идиш, выслушивал приветствия от учащихся на обоих языках и отвечал на тех же языках. Языковая распря уже тогда волновала еврейское общество Риги, и меня упросили прочесть публичный реферат об этой проблеме. Я читал его на идиш в большом зале Черноголовых, в вечер 30 апреля. Я указывал, что в нашей культуре всегда господствовал дуализм языков, а часто и плюрализм, и что каждый из двух теперь борющихся языков — национальный и народный — исполняет свои функции в школе, литературе и публичной жизни; однако интересы широких масс требуют,