Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

контрибуцию квартирным хозяйкам, чтобы унять их ярость, и тогда моя большая научная работа пойдет спокойно, поскольку это возможно на вулкане». Я написал на идиш статью о еврейских погромах в Эльзасе во время французских революций 1789 и 1848 гг. Она была вскоре напечатана в двух номерах «Форвертса», под сочиненным редакцией кричащим заголовком: «Во время французской революции тоже были еврейские погромы!» В нашей беседе Лещинский напомнил мне, что он когда-то был в Одессе среди тех самоучек, которым я через Общество просвещения доставлял бесплатных учителей или карточки на бесплатные обеды. В Берлине Лещинский сделался одним из наиболее частых моих посетителей и вместе с И. Чериковером, в котором я давно обнаружил писательский талант, вошел в наш тесный берлинский кружок, о чем дальше.

Однажды ко мне явился гость из давно забытой эпохи: старый революционер-народоволец Лев Дейч{759} пришедший вместе с С. Е. Кальмановичем. Длинный зимний вечер провели мы в беседе о революционном движении 70-х годов и о роли в нем евреев. При следующей нашей встрече в отеле Дейч читал мне главы из своей книги «Евреи в революции». Сидела при этом и его жена, вспоминали давно прошедшее, и странным казалось это соединение дальних эпох: зари русской революции с ее кровавым закатом в большевистском перевороте. Скоро Дейч вернулся в советскую Россию, и я о нем больше не слышал.

Печальным эпизодом в берлинской эмигрантской жизни было появление еврейских реакционеров под главенством бывшего демократа-радикала И. Бикермана. Вместе с некоторыми кающимися демократами он основал «Отечественный союз русских евреев» и издал сборник статей{760}, где доказывал, что вожди русского еврейства не исполнили своего патриотического долга, не соединившись с белыми против большевиков, то есть с теми белогвардейцами, которые во время гражданской войны оказались ярыми черносотенцами и погромщиками. Сам Бикерман, по-видимому, уже сблизился с вождями правой русской эмиграции в Берлине и Париже. Это возбудило пламенные споры в берлинской колонии, в собраниях, где Бикерман выступал для пропаганды своей новой веры. Я стоял вдали от этой свалки. Попытка объединения евреев с их бывшими (и, вероятно, будущими) погромщиками потерпела, конечно, полное фиаско. «Отечественный союз» скоро исчез с горизонта.

Весною 1923 г. вышел из печати немецкий перевод третьего тома «Новейшей истории», а летом появился и русский оригинал (все три тома в новой редакции). История была доведена до 1914 г. В предисловии к русскому изданию сказалось настроение момента: «В результате долгих веков культурного развития мы теперь попали в полосу хаоса, из которого должен родиться новый мир. Будет ли этот мир лучше или хуже прежнего, переживаем ли мы закат европейской культуры или темный час перед рассветом?». …К немецкому переводу я написал особое предисловие. Предвидя недовольство ассимилированного немецкого еврейства моей национальной концепцией истории, я писал: «Признание моей системы будет меня радовать как признак прояснения умов, отрицание же ее меня не будет удивлять, ибо именно в этой книге представлен тот процесс, который фатальным образом привел к отрицанию национального еврейства вообще». Тут я в примечании указал на появившееся в то время предисловие историка-раввина П. Ригера{761} к новому изданию филиппсоновской «Новейшей истории евреев»{762}, где он резко осудил мою антиассимиляторскую точку зрения. После выхода третьего тома на меня обрушился с гневной рецензией главарь берлинских «либеральных» ассимиляторов Генрих Штерн{763}, в органе «Центрального союза германских граждан иудейского исповедания». Его, между прочим, взволновала одна фраза в конце моего обзора событий в Германии накануне мировой войны. Там указывалось на майские дебаты 1914 г. в рейхстаге о недопущении евреев в армии к офицерскому званию и других нарушениях равноправия, а к концу главы было сказано: «А через три месяца десятки тысяч еврейских солдат двигались в рядах германской армии к русской и французской границам, чтобы сражаться за славу страны милитаризма и антисемитизма». Возмущенный германский патриот в своей рецензии воскликнул: «А возместит ли нам г. Дубнов стоимость разбитых окон в еврейских домах и магазинах в случае погрома, вызванного подобными выражениями?» Рецензенту, однако, суждено было дожить до того момента, когда разбивались не только окна в еврейских домах, но разбита была вся жизнь еврейского населения Германии, несмотря на весь его патриотизм и германский национализм...

Летом в Лихтенраде гостили родные из Варшавы и появились гости из дальних стран. Не удалось мне только видеть старого друга Ахад-Гаама, приехавшего для лечения в Германию. Годом раньше, когда я еще был в России, он, тяжело больной, побывал в Берлине, по пути из Лондона в Палестину; теперь он вторично приехал и провел два летних месяца в курорте Гомбург близ Франкфурта вместе с Бяликом и другими нашими друзьями. Мы переписывались о том, где нам встретиться, в Берлине или в Гомбурге. Мне трудно было уезжать, так как я был занят срочными корректурами разных изданий, а между тем Ахад-Гаам спешно покинул Германию по настоянию родных, советовавших ему оставить неспокойную страну. Так мы и не виделись после 15 лет разлуки, а потом мне уже не суждено было его увидеть. Мы продолжали переписываться несколько лет, когда он в Палестине издавал свою старую литературную переписку с друзьями, между прочим и со мной, но в письмах больного друга, часто писанных другими под его диктовку, уже чувствовалось приближение рокового конца, наступившего в начале 1927 г.

Зато удалось мне в то лето увидеть своего одесского друга-противника Бен-Ами, приехавшего из Женевы в Берлин для глазной операции. Я встретил его впервые после моего отъезда из Одессы в год кишиневского погрома. Вот что я нахожу об этом в своих записях (1 июля): «Все тот же, со своими достоинствами и недостатками, со своими „честными мыслями“ (хотя крайне односторонними), „в которых так много и злобы и боли, в которых так много любви“, как я однажды сказал о нем (словами Некрасова) в собрании в Петербурге». Позже он поселился в Палестине и, как я слышал, очень сердился на меня за то, что я не упомянул его имени в последнем томе «Новейшей истории». Я не сделал этого потому, что вообще отводил литературной истории весьма ограниченное место, лишь в пределах общего социально-культурного движения. Только в позднейшем немецком издании было мимоходом упомянуто и имя Бен-Ами.

Кончалось лето, и наступила тяжелая осень 1923 г., время полной экономической разрухи и политических бурь в Германии. Инфляция уже вошла в полосу миллиардов, а затем биллионов (в начале ноября за доллар платили 420 миллиардов марок, а хлеб в два кило весом стоил 25 миллиардов), и все острее