Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

стремлениям. […] Пакт возник из сознания, что только созданный на длительный срок общий оборонительный фронт всех здоровых государств мог положить конец угрожающей всему миру опасности. Поэтому я выражал тогда надежду на то, что остальные культурные государства тоже осознают необходимость своего объединения против деятельности Коммунистического Интернационала и пожелают присоединиться к данному соглашению»{37}.

Восьмого и 12 августа 1936 года Риббентроп встретился в Берлине со статс-секретарем МИД Польши Яном Шембеком, представлявшим ее на Олимпийских играх. Лейтмотивом бесед было совместное противостояние коммунистической угрозе, но на гостя это, похоже, не произвело впечатления. Риббентроп не сдавался и в конце августа отправил Раумера в Варшаву для дальнейших зондажей. 1 сентября его принял руководитель советского реферата Восточного отдела Станислав Забелло, внимательно выслушал, но ничего определенного не сказал.

Девятого ноября 1937 года польский министр иностранных дел Юзеф Бек разослал дипломатическим миссиям за границей в качестве руководства к действию следующие разъяснения: «До сих пор Польше не делали никаких предложений о присоединении к итало-германо-японскому протоколу (антикоминтерновскому пакту). Во всяком случае Польша не может стать участником этого протокола ввиду особенности ее положения как соседа СССР, а также ее принципиальных возражений против формирования любого блока»{38}. С осени 1938 года такие предложения делались уже официально, но неизменно отвергались Польшей, хотя на VII конгрессе Коминтерна она тоже подверглась осуждению как агрессивная и фашистская держава. Европейские сателлиты Третьего рейха будут присоединяться к пакту один за другим, лишь когда утратят политическую самостоятельность.

Риббентроп всерьез подумывал о привлечении к соглашению Чан Кайши: в ноябре 1935 года он интересовался у Осима возможной реакцией Токио, но отклика и понимания не встретил. Япония окончательно разочаровалась в перспективах сотрудничества с гоминьдановским режимом, видевшим в ней главного врага и готовым принимать помощь против нее из любых рук. Коммунистов — что своих, что чужих — китайский диктатор страшился меньше, чем Японской империи{39}.

Первого успеха «антикоминтерновские державы» добились в Риме. Вопрос о присоединении Италии к пакту летом 1937 года поставил отбывавший на родину японский посол Сугимура Ётаро. 19 июля Чиано заверил его, что «будет иметь в виду крепкие узы дружбы, которые связывают нас с Японией и ее антибольшевистской деятельностью на Дальнем Востоке». Новый посол Хотта Масааки перешел с места в карьер: 31 июля во время первой встречи с итальянским министром предложил заключить двустороннее соглашение о «техническом сотрудничестве в военной области» и «подчеркнул желательность установления очень тесного сотрудничества в военной области между Италией и Японией». Однако жернова истории мелют медленно, особенно при неторопливой японской бюрократии. Только 20 октября Хотта смог сообщить, что его правительство готово к соглашению с Римом на условиях «максимально благожелательного нейтралитета» одной стороны в случае, если другая окажется втянутой в военный конфликт. Чиано ответил, что немцы предложили другой вариант — присоединение Италии к существующему Антикоминтерновскому пакту. В тот же день его посетили германский посол Ульрих фон Хассель и «правая рука» Риббентропа Раумер, которые привезли проекты документов, но от их обсуждения воздержались. Чиано взял на заметку, что Нейрат, Хассель и итальянский посол в Берлине Бернардо Аттолико выступают против пакта, что побудило его потребовать отставки Хасселя{40}.

Риббентроп приехал в Рим 22 октября. Чиано передал ему согласие дуче на присоединение к пакту, но попросил рассказать об истинном характере отношений Германии и Японии и о наличии между ними конфиденциальных обязательств. Риббентроп поведал, что соглашение основано на идеологической общности и в целом направлено против СССР, что между двумя странами постепенно разворачивается военное сотрудничество, а также напомнил, что рассчитывает на дальнейшее расширение пакта. Вслед за этим его принял Муссолини. Гость кратко проинформировал диктатора об истории и обстоятельствах заключения соглашения и официально предложил Италии присоединиться к нему. Дуче тут же согласился, и Риббентроп радостно произнес: «В начале переговоров между Германией и Японией мы говорили о постройке временного деревянного мостика, чтобы затем заменить его большим стальным, на века»{41}.

Окончательное подтверждение согласия пришло из Токио 1 ноября. Определившись с датой подписания, Чиано задумался о перспективах: «Союз трех военных империй масштаба Италии, Германии и Японии бросает вооруженную силу колоссальной тяжести на весы баланса сил. Англии придется повсеместно пересмотреть свои позиции». «Речь Идена очень враждебна, — записал он на следующий день, подготовив официальный ответ на нее. — Еще лучший ответ будет дан в субботу, когда мы подпишем так называемый антикоммунистический тройственный пакт, который на самом деле является четко антибританским»{42}.

Пятого ноября Риббентроп снова приехал в Вечный город. Протокол о присоединении Италии к Антикоминтерновскому пакту был торжественно подписан 6 ноября — подарок Сталину к годовщине Великого Октября. Япония заявила, что в случае конфликта в Европе будет придерживаться «максимально благоприятного нейтралитета»: связанная разраставшимся Китайским инцидентом, она не спешила брать на себя конкретные обязательства, хотя и соглашалась на развитие сотрудничества в военной области. Чиано заверил Хотта, что Италия поддержит действия Японии в Китае. Наиболее интересен тот факт, что Италия присоединилась лишь к «официальной части» пакта, без секретного соглашения, хотя Чиано осознавал, что «сегодня три государства встали на путь, который может привести их к войне». Дуче «редко был так счастлив», как в тот день — Италия выходила из международной изоляции{43}.

Гитлер остался недоволен тем, что Риббентроп не только не оповестил Нейрата о своем вояже, но и во всеуслышание заявлял, что министру пора на пенсию, а он будет его преемником. Такие вещи мог решать только сам фюрер, поэтому он пришел в ярость и велел нашему герою подробно проинформировать Вильгельмштрассе, а затем немедленно возвращаться в Лондон, к месту службы. Риббентроп впал в депрессию, «стал исключительно доброжелательным, как всегда в тех случаях, когда дела принимали дурной оборот», и заявил, что ему лучше было бы отправиться добровольцем в Испанию{44}.

Москва была в бешенстве. Это видно даже из сдержанной записи беседы Литвинова с лордом Галифаксом 9 ноября в Брюсселе, где «мировое сообщество» тщетно пыталось обуздать японскую экспансию в Китае. 8 ноября в разговоре с Чиано полпред Борис Штейн квалифицировал случившееся не только как враждебный акт в отношении СССР, но и как нарушение советско-итальянского пакта 1933 года. Формула «блок трех агрессоров» прочно вошла в лексикон советской пропаганды{45}.

Оценивая происшедшее, американский аналитик Уильям Чемберлен, работавший в Токио, озаглавил свой комментарий «Вызов status quo[29]». Напомнив, что после аннулирования в 1922 году англо-японского союза Япония не была связана «специальными отношениями» ни с одной державой, он усмотрел в Антикоминтерновском пакте попытку изменить ситуацию. Превращение «оси» в «треугольник» он расценил как «инструмент пересмотра status quo в мировой ситуации, который представители Японии, Германии и Италии постоянно называли несправедливым, деспотическим и нетерпимым». Касаясь перспектив нового союза,