Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Несмотря на свойственную всем людям склонность восхва­лять прошлое и хулить настоящее, как жители провинций, так и сами римляне живо чувствовали и откровенно призна­вали спокойное и цветущее положение империи. "Они созна­вали, что правильные принципы общественной жизни, зако­нодательство, земледелие и науки, впервые выработанные мудростью афинян, теперь распространялись повсюду благо­даря могуществу Рима, под благотворным влиянием которо­го самые лютые варвары соединены узами одного для всех правительства и одного для всех языка. Они утверждают, что вместе с распространением искусств стал заметным образом умножаться человеческий род. Они прославляют возрастаю­щее великолепие городов, улыбающийся вид полей, возде­ланных и украшенных, как громадный сад, и продолжитель­ный праздник мира, которым наслаждаются столькие наро­ды, позабывшие о своей прежней вражде и избавившиеся от страха будущих опасностей. Как бы ни казался подозри­тельным риторический и напыщенный тон приведенных выражений, их содержание вполне согласно с исторической ис­тиной.

Глаз современника едва ли был способен заметить, что в этом всеобщем благосостоянии кроются зачатки упадка и разложения. А между тем продолжительный мир и однообра­зие системы римского управления вносили во все части им­перии медленный и тайный яд. Умы людей мало-помалу бы­ли доведены до одного общего уровня, пыл гения угас, и даже воинственный дух испарился. Европейцы были храбры и сильны. Испания, Галлия, Британия и Иллирия снабжали легионы превосходными солдатами и составляли настоящую силу монархии. Жители этих стран по-прежнему отличались личным мужеством, но у них уже не было того общественно­го мужества, которое питается любовью к независимости, чувством национальной чести, присутствием опасности и привычкой командовать. Они получали законы и правителей от своего государя, а их защита была вверена армии, состоявшей из наемников. Потомки их самых отважных вождей довольствовались положением граждан или подданных. Са­мые честолюбивые между ними поступали ко двору или под знамена императоров; провинции стали пустеть и, утратив политическое могущество и единство, мало-помалу погрузи­лись в вялую безжизненность домашних интересов.

Любовь к литературе, почти всегда неразлучная со спокой­ствием и роскошью, была в моде у подданных Адриана и Ан­тонинов, которые сами были образованны и любознательны. Она распространилась по всей империи; племена, жившие на самом севере Британии, приобрели вкус к риторике; и Гоме­ра, и Вергилия переписывали и изучали на берегах Рейна и Дуная, и самые слабые проблески литературного таланта осыпались самыми щедрыми наградами. Греки с успехом занимались медициной и астрономией; наблюдения Птоле­мея и сочинения Галена до сих пор изучаются даже теми, кто усовершенствовал их открытия и исправил их ошибки, но, за исключением неподражаемого Лукиана, этот век бес­страстия не произвел ни одного гениального писателя и даже ни одного талантливого автора легких литературных произ­ведений. Влияние Платона и Аристотеля, Зенона и Эпикура все еще господствовало в школах, но их учения передавались одним поколением учащихся другому со слепым уважением и тем препятствовали всякой благородной попытке возбу­дить деятельность или расширить пределы человеческого ума. Красоты произведений поэзии и ораторского искусства, вместо того чтобы возбуждать в душе читателя такой же пыл, каким они сами были одушевлены, вызывали лишь хо­лодные и рабские подражания; если же кто-нибудь дерзал уклониться от этих образцов, то непременно вместе с тем ук­лонялся от здравого смысла и приличий. В эпоху возрожде­ния литературы гений Европы был вызван из своего усыпле­ния юношеской энергией долго отдыхавшего воображения, национальным соревнованием, новой религией, новыми язы­ками и новыми формами общественной жизни. Но жители римских провинций, выросшие под влиянием однообразной системы искусственного чужеземного воспитания, не были способны соперничать с теми бодрыми народами древности, которые, выражая свои искренние чувства на своем родном языке, уже заняли все почетные места в литературе. Назва­ние поэта было почти позабыто, а название оратора неспра­ведливо присвоили себе софисты. Масса критиков, компиля­торов и комментаторов затемнила сферу знаний, а за упад­ком гения скоро последовала и испорченность вкуса.

Появившийся несколько позднее при дворе одной сирий­ской царицы знаменитый Лонгин, в котором точно будто ожил дух древних афинян, скорбел об этой испорченности, унижавшей чувства его современников, ослаблявшей их мужество и заглушавшей их дарования. "Подобно тому, - гово­рит он, - как дети навсегда остаются пигмеями, если их ноги были всегда крепко связаны, и восприимчивые умы, вскорм­ленные предрассудками и привычкой к рабскому подчине­нию, не способны развернуться и достигнуть того настоя­щего величия, которое так поражает нас в древних народах, живших под национальным правительством и писавших с такой же свободой, с какой они действовали.

Развивая далее эту метафору, мы можем сказать, что уменьшившийся рост человеческого рода беспрестанно спу­скался все ниже и ниже прежнего уровня и что римский мир действительно был населен пигмеями, когда свирепые север­ные гиганты ворвались в него и влили новую кровь в эту ис­портившуюся породу. Они воскресили мужественный дух свободы, а после переворота, длившегося десять столетий, эта свобода породила изящный вкус и науку.

ГЛАВА III.

 О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов.

По общепринятым понятиям, монархия есть такое государ­ство, в котором одному лицу - все равно, какое бы ни давали ему название, - вверены и исполнение законов, и распоряже­ние государственными доходами, и командование армией. Но если общественная свобода не охраняется неустрашимы­ми и бдительными покровителями, власть столь могущест­венного должностного лица скоро превращается в деспотизм. В века суеверий человечество для обеспечения своих прав могло бы пользоваться влиянием духовенства, но связь меж­ду троном и алтарем так тесна, что весьма редко приходи­лось видеть знамя церкви развевающимся на стороне наро­да. Воинственное дворянство и непреклонные общины, при­вязанные к земле, способные защищаться с оружием в руках и собирающиеся на правильно организованные заседания, - вот что составляет единственный противовес, способный ог­радить свободные учреждения от захватов честолюбивого го­сударя.

Все преграды, охранявшие римскую конституцию, были ниспровергнуты громадным честолюбием диктатора, все окопы были срыты до основания безжалостной рукой триум­виров. После победы при Акциуме судьба римского мира за­висела от воли Октавиана, прозванного Цезарем вследствие его усыновления дядей и впоследствии Августом вследствие угодливости сената. Победитель находился во главе сорока четырех легионов, которые состояли из ветеранов, созна­вавших свою собственную силу и слабость конституции, привыкших во время двадцатилетней междоусобной войны ко всякого рода кровопролитиям и насилиям и страстно преданных семейству Цезаря, от которого они получали и надеялись впредь получать самые щедрые награды. Провин­ции, долго томившиеся под гнетом уполномоченных респуб­лики, вздыхали о единоличном правителе, который был бы повелителем, а не сообщником этих мелких тиранов. Рим­ский народ, смотревший с тайным удовольствием на униже­ние аристократии, просил только "хлеба и зрелищ" и полу­чал то и другое от щедрот Августа. Богатые и образованные италийцы, почти все без исключения придерживавшиеся философии Эпикура, наслаждались благами удобной и спо­койной жизни и вовсе не желали, чтобы их сладкое усыпле­ние было прервано воспоминаниями об их прежней шумной свободе. Вместе со своей властью сенат утратил свое досто­инство; многие из самых благородных родов пресеклись; са­мые отважные и самые способные республиканцы погибли на полях битв или в изгнании. Двери сената были с намерени­ем открыты для смешанной толпы более чем в тысячу чело­век, которые бесчестили свое сенаторское звание вместо то­го, чтобы пользоваться связанным с ним почетом.

Реформа сената была одним из тех первоначальных преоб­разований, в которых Август старался выказать себя не тира­ном, а отцом своего отечества. Он был избран цензором и при содействии своего верного друга Агриппы пересмотрел список сенаторов; он исключил некоторых из них, отличав­шихся такими пороками или таким упорством, что было не­обходимо показать на них пример строгости; около двухсот из них он убедил добровольно отказаться от своего звания во избежание срама быть исключенными; он установил, что впредь сенатором может быть только тот, у кого не менее 10 000 ф. ст. состояния, возвел значительное число родов в зва­ние патрициев и сам принял почетный титул принцепса се­ната, который обыкновенно давался цензорами тому граж­данину, который всех более отличался своими личными достоинствами и заслугами. Но восстанавливая таким спосо­бом достоинство сената, он вместе с тем уничтожал его само­стоятельность. Принцип свободных учреждений безвозврат­но утрачивается, если представителей законодательной вла­сти назначает тот, в чьих руках находится власть исполни­тельная.