Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

ребенка в моем присутствии! Да постигнет тебя кара! – Жорка величаво вознес над прилавком закопченную длань. – С этого дня ты станешь сохнуть, сохнуть и через год умрешь!

Очередь ахнула: истории с проклятьями странников с детства у всех на памяти. В наступившем безмолвии Георгий степенно повернулся и, не обращая внимания на бессильно осевшую на мешки бледную Клавдию, неторопливо вышел на крыльцо, где мужики дымили цигарками и со вкусом болтали о всякой всячине. Брянцев закурил беломорину и пристроился с края.

Табак не успокаивал, и на душе оставалась накопившаяся в последние дни досада. Раздражение, жертвой которого стала пустоголовая толстуха Клавка, не проходило. Какими думами полнилась курчавая Жоркина голова, не берусь угадывать, но задумался он крепко и не сразу разобрал, о чем его настойчиво спрашивает знакомый колхозник:

– Вода в реке кверху прет. Буровую вашу не затопит? Она же у вас на сору поставлена.

– Что ей сделается, – пробурчал Брянцев, – мы до того бурить закончим, немного отсталось.

– Дай-то Бог, – согласился колхозник. – Вы, я слышал, вчера мишку подранили – верно или зря болтают?

– Да уж зря не скажут, – вздохнул Жорка. И ощутил про себя, что и сегодняшнее плохое настроение с неукротимым желанием выпить, и возникшая досада на продавщицу родились из вчерашней азартной погони и неумелой ненужной стрельбы вдогонку. – Упустили подранка...

– Напаскудили вы опять, ребята, – заворчали мужики, – теперь он, если не подохнет, по всей округе житья не даст. Возле жилья шастать будет. Остерегаться следует, за скотом доглядывать. Задали вы нам опять задачу... А что, совсем уезжать экспедиция не собирается?

От неприятного разговора Брянцева освободили бабы, гурьбой вывалившие из магазина. Женщины зажали его в кольцо и затараторили наперебой, заискивая перед Жоркой:

– Будьте любезны, простите Клавдею...Через ваше заклятие последней продавщицы лишимся... Сидит на мешке и плачет, торговать не стала... Она и так Богом обижена: мужик у нее зимой в тайге застрелился на самостреле. Снимите заклятие – не порожними же нам назад ворочаться.

Возвращаться порожним не входило и в Жоркины планы, а потому последний довод показался ему особенно убедительным. Увлекаемый бабами, он пробасил над Клавкой:

– Ладно, прощаю! И чтобы впредь на детей не рявкать!

Довольные исходом бабы заголосили на все лады:

– Вот и славненько. Можно ведь и по-человечески... Клавдюшка! Отоварь их без очереди...

Клавдия размазала слезы и, сняв с полки бутылку «Московской», спросила хрипло:

– Вам одну?

Тот победно ухмыльнулся и вышарил из кармана измятую сотенную:

– Четыре.

Очередь осуждающе промолчала. А Жорка подманил пальцем Октюшку и добавил:

– Еще конфет, самых лучших, килограмм.

– Есть «Мишки».

– Медведей нам больше не надо. Давайте «Кара-Кум».

Жорка вручил девчушке хрустящий кулек, провел рукой по соломенным кудряшкам и хлопнул дверью. Торговля пошла своим чередом.

Когда Анатолий в числе последних покинул магазин, уже завечерело. Крыльцо опустело, зато чуть поодаль, на краю обширной поляны возле склада, у новой рыбкооповской сторожки скопилось разновозрастное общество, душой и заводилой которого по праву считалась личность далеко за пределами поселка популярная – Карым.

От сторожки призывно доносились взрывы хохота, и Толя поспешил на смех.

Обрусевший татарин Карым Аппасович Шингораев на старости лет отошел от промысла и определился сторожем на склад и в магазин рыбкоопа в поселке, которые темнели на самом берегу Неги.

В бесконечные белые ночи, когда поселковая молодежь никак не может угомониться, на бархатной лужайке перёд сторожкой собирается веселая компания любителей станцевать под гармошку. Неутомимые ребятишки здесь же гоняют «чижа» или играют в «двенадцать палочек». Мужики постарше, посещая лавку, тоже не избегают веселого места и задерживаются на крылечке перемолвиться словечком, покурить, а то и перекинуться в картишки в «подкидного» или в «шестьдесят шесть».

Возле сторожки Карыма Аппасовича, или по-деревенски Шингорая, собираются послушать байки. И то сказать, заняться больше нечем: радио нет, кинопередвижка приезжает два раза в месяц, газеты и то по неделе идут. Потому Шингорай в центре внимания. За свои восемьдесят он повидал немало. Воевал в японскую, получил крест в германскую, ранение в гражданскую. За длинный язык сидел в тюрьме у белых, сослан на Север красными. При НЭПе коробейничал по селам, был ограблен и едва не убит бандитами, после рыбачил в артели, служил в «Заготпушнине», принимал рыбу в засольном пункте рыбозавода, охотился по договору и вот теперь осел прочно в рыбкооповской сторожке. Детей у него не осталось. Возможно, потому общество сорванцов ему особенно приятно, и он их не гонит из тесноты сторожки, осторожно поворачиваясь у «буржуйки», чтобы случайно не отдавить огромным сапожищем ногу одному из своих сопливых приятелей. На «буржуйке» постоянно кипит большой медный чайник, в котором варится необыкновенно крепкий зеленый чай, который Карыму доставляют по спецзаказу из самого Вартовска. Тисненой арабской вязью и внушительными размерами напоминающая надгробную, прессованная плита чая лежит на колоде, и при необходимости Шингорай отделяет от нее солидный кусок, старательно орудуя топором.

Черно-зеленую обжигающую жидкость он пьет глотками, не торопясь и смакуя. По сморщенным щекам катится пот, и Карым вытирает его тюбетейкой. Слегка отдохнув и повеселев от сознания с толком выполненного дела, Карым усаживается на крыльце в окружении пацанов, прямо-таки жаждущих этого момента, с которого начинаются расчудесные истории. Зародившись на неказистом крылечке, карымовские байки не